Богатство - Майкл Корда

– А какой он? – спросила Алекса, выказав значительно больше любопытства, чем намеревалась.

– Роберт? Обаятельный. Красивый. Волевой. По правде говоря, во многом похож на Ванессу – поэтому, полагаю, их брак и был обречен. Конечно, Роберт – жертва своей семьи… Это очень печально. Отец всегда ненавидел его, знаете ли, и сейчас ненавидит. Когда он запил после поражения на выборах и смерти жены – а Роберт может порассказать такие истории о поведении своего отца, что кровь леденеет в жилах – Роберт пытался помочь старику, и за все свои старания едва не лишился наследства. Ванесса всегда говорит, что это было все равно, что замужество в греческой трагедии, поэтому она и связалась с Бэзилом Гуландрисом – ну, вы должны знать. О н а считает, что когда дело касается Роберта, старик становится безумен, как шляпник.

– А Роберт интересуется искусством, как его отец?

– Ни в коей мере. В случае с выставкой это просто "nobless oblige", обязанность, мало что меняющая в жизни посла. По иронии судьбы, это как раз тот жанр искусства, который Роберт ненавидит, потому что отец его коллекционирует. Именно намерение Артура Баннермэна построить музей послужило предлогом для шумной ссоры между ними несколько лет назад. Старику удалось победить, но симпатии публики были на стороне Роберта, да и большинства родственников тоже. Если Роберт узнает, что отец собирается предпринять новую попытку, представляю, как он рванется домой, чтоб это прекратить. Конечно,я не думаю, чтоб эти слухи уже достигли Каракаса, если только какая-нибудь недобрая душа не потрудилась их передать…

Сэр Лео стряхнул полдюйма пепла с кончика сигары и пристально на нее уставился.

– Как глупо, что американцы запрещают у себя кубинские сигары. Вы же не препятствуете колумбийцам ввозить кокаин или японцам затоплять все дешевыми автомобилями? О венесуэльцах можно определенно сказать одно – они убежденные антикоммунисты, однако они не считают, что курение плохих сигар ослабляет Кастро. Что ж, это был прекрасный ланч, но я должен идти… – Сэр Лео встал с определенным трудом и помахал рукой с сигарой, как бы благословляя. – Я остановился в отеле "Карлайл", – понизив голос, сказал он, ухватив Алексу за руку и целуя ее. – Это на случай, если вам будет, что сообщить мне.

Затем он удалился, ринувшись, как на стометровке, в зал с бассейном, без сомнения, чтобы там исполнить свой ритуальный танец между столами – оставив им аромат сигары и мужского одеколона.

Саймон мрачно приказал подать счет.

– Думаю, тебе необходимо переговорить со своим другом Артуром Баннермэном тет-а-тет, – сказал он. – И чем скорее, тем лучше.

– Надеюсь, он не станет надо мной смеяться. – Ей было трудно воспринимать сэра Лео как серьезную угрозу.

Саймон посмотрел на стопку долларов на столе, вздохнул и добавил еще двадцать. Он отнюдь не мелочился, когда это касалось его собственных удовольствий, но не любил платить за других.

– Не думаю, что он сочтет это забавным, – сказал он. – Вот увидишь.

* * *

– П р о к л я т ь е! – сказал Артур Баннермэн. – Я думал, что мы были так осторожны! Повтори мне в точности, что сказал этот сукин сын Голдлюст.

Баннермэн ходил взад вперед перед камином, заложив руки за спину и хмурясь. Время от времени останавливался, чтобы высморкаться. С самой их прогулки под дождем его мучила простуда, которой он никак не мог преодолеть. Он выглядел усталым, выжатым, и сон, казалось, не помогал ему восстановить обычной высокой энергии. Утомление было так мало свойственно ему, и еще меньше – называть кого-либо "сукиным сыном". Она не могла не заметить, как он бледен, и гадала, не сердится ли он на нее.

– Как, черт побери, получилось, что нас раскрыли? – спросил он.

– Артур, перестань ходить. Сядь, успокойся.

– Не указывай мне, что делать! Ты не думаешь, что это Вольф? Я всегда считал, что было ошибкой все ему рассказывать. Не понимаю, почему ты на этом настояла…

– Если Саймон и умеет что-то делать хорошо, так это хранить тайны. Пожалуйста, Артур, сядь и постарайся расслабиться.

– Вечно ты заступаешься за своего друга Вольфа!

Она была удивлена его выпадом, и еще больше скрытым за ним раздражением, словно он внезапно стал стариком, подозрительным, неразумным, быстро выходящим из себя, и обвиняющем других во всех своих напастях.

– Артур, – сказала она самым примирительным тоном, хотя он явно готовился к отпору, – Саймон именно друг, и ничего больше.

Его челюсть выпятилась.

– Но ведь не так давно он был больше, чем друг, так?

– Не думаю, что мое прошлое тебя касается, Артур. Мы не женаты. А если бы и б ы л и женаты, это было бы все равно не твое дело.

Баннермэн вздохнул.

– Да, мы не женаты, – медленно произнес он. – Ты совершенно права. – Он рухнул рядом с ней на софу и на миг прикрыл глаза. – Не знаю, что сегодня на меня нашло. Сегодня я ощутил свой возраст и то, что ему сопутствует. Усталость, занудство, брюзгливость… Извини.

– Ты был у врача?

– Еще нет. Но пойду, уверяю тебя. Это все проклятая простуда, и больше ничего. Врач загонит меня в постель на день или два, и заставит выпить множество микстур. Мне не нужно тратить сотню долларов, чтобы это узнать.

– Иначе это может обойтись много дороже.

– У меня нет времени. И я не верю, что есть польза от того, чтобы нянчиться с собой. Никогда не верил. – Он положил руку ей на бедро. Даже сквозь ткань юбки она ощущала, что его ладонь неестественно горяча. – Правда в том, что твой рассказ о Голдлюсте несколько выбил меня из колеи. Рано или поздно кто-то должен был заметить нас и сложить два и два.

– Что случится, если он расскажет Роберту?

– Куча неприятностей.

– Почему бы просто не сказать Роберту, чтоб не лез не в свои дела, и посмотреть, что из этого выйдет?

– Ты его недооцениваешь. Никогда так не делай. Роберт хитер, коварен и безжалостен. Когда я выставлялся в президенты, то предоставил ему руководство в центральных районах моей кампании. Он нанял банду кубинцев, бывших агентов ЦРУ, и настоящих головорезов. А те, если угодно, работали вместе с компанией проституток, чтобы подставить делегатов Никсона и Рокфеллера.

Она хихикнула.

– Не вижу здесь ничего забавного, – с некоторой чопорностью сказал Баннермэн.

– Мне это показалось забавным. Конечно, я понимаю, что это была о ш и б к а.

– Ошибка? Это было б е з з а к о н и е. И рано или поздно вышло бы наружу. Что, разумеется, и случилось. Это совсем не то, что если бы то сделал какой-нибудь зарвавшийся руководитель кампании, чиновник вроде Холдемана или Эрлихмана. Ответственность нес мой собственный сын. И чем больше я заявлял, что ничего об этом не знал, тем больше выглядел лжецом или идиотом. Я мог бы это пережить, такое случается с политиками, но, как и во всех других интригах Роберта, дело кончилось трагедией.

– Трагедией?

Один из делегатов покончил с собой, когда узнал, что они записали его… хм…свидание. Бросился с балкона своего номера и утонул в бассейне.

Она почувствовала холодную дрожь.

– Это ужасно. Но Роберт не мог знать, что случится.

– Он мог догадаться. Дело не в том, что он не представлял себе последствий – он слишком умен. Но его это не волновало. Уверен, что смерть человека для него ничего не значит.

– А что ты сделал?

– Я скрывал его участие, как мог. Мне стыдно признаться, но я всегда так поступал. Кубинцы всплыли снова, по иронии судьбы, работая на Никсона – их поймали на Уотергейтском деле. Мне следовало бы умыть руки, но я не мог вынести мысли, что мой сын будет опозорен в глазах всего мира.

Она обняла его. Если она что-то и узнала о нем, – так то, что он испытывал глубокую нужду в физических выражениях привязанности, но при том болезненно на них реагировал. Сначала она решила, что он не любит, чтобы до него дотрагивались, но потом поняла, что он просто не п р и в ы к к этому, укрывшись скорлупой своего достоинства. Как обычно, он напрягся в ее объятиях, потом расслабился.

– О черт, – пробормотал он. – Мне следовало понять, что все складывается слишком хорошо.

– Пожалуйста, не говори так.

– Это относится не к тебе. Я уверял себя, что обстоятельства изменились. И ошибся.

– Нет, они изменились. Для меня.

– И для меня, дорогая. Я имею в виду, что Роберт не изменился.

– Он, может быть, никогда не услышит о нас. Лео Голдлюст, вероятно, просто блефует. И действительно, что он может сказать? Что тебя видели в городе с молодой женщиной? Что ты все еще помышляешь о музее? Не думаю, чтобы какое-нибудь из этих известий могло потрясти Роберта.

– Ты не з н а е ш ь парня, – мрачно сказал Артур. – Я, наконец, изведал немного счастья в жизни, благодаря тебе, и сделаю все возможное, чтоб его защитить.

– Ты ведь, конечно, не собираешься заключать сделку с Лео Голдсмитом?

– Собираюсь.

Она была потрясена. Артур Баннермэн казался ей символом прямоты, человеком, неспособным ни на какие моральные компромиссы, другими совершаемые каждый день.