Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

Детский садик ждал: решай, человек.

– Я тебя не боюсь, – соврал Олег. – Если хочешь кого-то наказать, накажи меня, не Антона.

Садик молчал.

– Черт… – выдохнул Олег через какое-то время. – Чем я занимаюсь?..

Свет в окнах не ответил, Олег и не рассчитывал. Наверное, просто вечерний обход, или кто-то из работников забыл кошелек. Сейчас вывалится на ступеньки, и начнутся вопросы. «Иди домой, – урезонил Олег сам себя, – помирись с Лидой, расскажи сыну на ночь добрую историю. Только не лезь через забор у всех на виду».

Он кивнул собственным мыслям и двинул в обход, повторяя понедельничный путь с Антоном. Змейка из вкопанных в землю покрышек, качели без цепей и сидушки, задраенные ставни песочниц, холмик с черной надстройкой…

Кто-то закашлял. Будто из-под земли.

Олег остановился и прислушался. Вот, снова. Он осторожно приблизился.

В черноте, куда убегали бетонные ступеньки, кто-то стоял. Силуэт показался знакомым.

– Аркадьевна?

Бред. Нет там никого.

– Глянь-ка, глазастый, – донеслось из погреба.

Няня медленно и неуклюже выбралась под желтое эхо фонарей. В руках женщины Олег различил садовый рыхлитель, с трех зубьев свисали темные подвижные полосы. Аркадьевна перехватила черенок другой рукой и обстучала тяпку о сваленные горкой кирпичи.

Что-то не нравилось Олегу в ее движениях. В голове зазвучала тревожная музыка, не совпадающая с сердечным ритмом.

Няня шагнула вперед и заторможенно попыталась ударить его рыхлителем. Это настолько шокировало Олега, что увернуться он успел лишь в последний момент. Отскочил назад и в сторону.

– Эй! Охренела?!

Аркадьевна – старуха с мелко трясущейся головой – хрипло рассмеялась. Подняла и помахала в воздухе тяпкой, будто вещицей, которую хотела продать.

– Попытка не пытка, маленький. А вдруг.

– Маленький?.. – Олег отошел еще на два шага, наткнулся на парапет подстриженного кустарника и стал пятиться боком, подальше от сумасшедшей женщины.

– Давно не виделись, – просипела, появляясь из-за беседки, полоумная Аркадьевна. – Мы скучали по тебе.

Он решил не отвечать. Смысл? Надо поскорее убраться отсюда, а завтра сделать пару звонков. Нога его сына больше никогда не ступит на территорию этого шизанутого заведения, а старую алкашку не подпустят к детям и на расстояние выстрела.

– Ты не верил в нас, когда был маленьким, и сейчас не веришь, – засмеялась Аркадьевна. – А вот своему Антону… О, он единственный, кому ты веришь всем сердцем. Больше, чем себе.

Олег продолжал пятиться.

– Почему ты не верил в нас, Голежик?! – неожиданно завизжала няня. – Почему так долго не вспоминал? Плохой, плохой мальчик!

Его словно ударили в солнечное сплетение.

Она двигалась как большая неуклюжая кукла, которую дергали за невидимые веревки. Она назвала его Голежиком.

– Но мы ждали, и ты впустил нас, Голежик! Все-таки впустил!

Когда был маленьким, он ходил совсем в другой сад, а если бы и сюда… Сумасшедшая совсем не напоминала ту злющую тетку с большими зубами. Тогда откуда она знает про?..

Аркадьевна швырнула в него рыхлитель. Инструмент пролетел высоко над головой и звякнул об оконный карниз. Няня рассыпчато захохотала.

– Сука косая! – зачем-то крикнул Олег, развернулся и побежал.

В окнах группы (бывшей группы!) Антона по-прежнему горел свет. Олег ускорился, но около крыльца споткнулся и нырнул на плитку. Его сбил надрывистый плач.

В детском саду заливался слезами ребенок.

Мозг Олега заметался от одной крайности к другой. Лукавая, игривая улыбка сына. Ядовитый, злой свет в окнах. Тепло маленькой ладошки на небритой щеке. Безумная старуха с его детским прозвищем на перекошенных растрескавшихся губах.

Аркадьевна появилась – почти выпала – из-за угла здания. Она нашла тяпку и теперь размахивала ею над головой – три железных крючковатых пальца, прорастающие из плоти. Ломаные движения, клокочущий смех.

Это не реально.

Ребенок, ребенок в саду может быть реальным. Остальное – нет.

Олег почти возненавидел этот плач – он отдалял его от дома, от сына.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

А еще эта няня. Будь она неладна.

«Твою!..»

Словно в бреду, Олег бросился к двери, распахнул, взбежал по ступеням и нырнул в открытую дверь раздевалки.

В пыльном тяжелом свете по обе стороны тянулись шкафчики для одежды с лавками у подножия. С дверей соскоблили наклейки животных, грубо, ногтями. Ногтями – или когтями. Верхний край обоев с героями мультфильмов и сказок отклеился, обнажив зеленовато-синие пятна плесени. Информационный стенд покосился в гнилой раме, листы объявлений покрывала желтая с красными вкраплениями корка, похожая на засохшую рвоту.

В глубине помещений заливался малыш.

Олег отдернул руку от дверцы шкафчика Антона – оказалось, что он тянется к ней, будто плач доносился из-за расцарапанного куска ДСП, – и ринулся в игровую, краем глаза отметив фигурки на столе для выставки детских работ: безобразные пластилиновые монстры с шишковатыми телами и руками-щупальцами.

Узкий, короткий, в три шага, проход. Слева, за метровой перегородкой, к стене липли четыре керамические раковины и вешалки с полотенцами; справа – нарисованный сказочный замок с блямбами вспученной штукатурки. А дальше – просторный квадрат перевернутой вверх дном игровой комнаты.

Олег остановился у груды столов и стульев, маленьких, беззащитных, со сломанными столешницами и сидушками. Некогда яркие тона стен покрывал слой грязи, от обуглившихся игрушек тошнотворно тянуло гарью и смертью.

Ребенок всхлипывал в углу за его спиной.

Олег обернулся.

На единственном уцелевшем стульчике сидела сгорбленная женская фигура, чьи колени покрывал, словно плед, край сального истоптанного ковра. Хныканье прекратилось. Фигура подняла голову.

Нахлынувший страх стер изувеченную комнату, непонимание происходящего, заставил вжаться в нагромождение мебели. Ножка стола больно впилась между лопаток.

Женщина была мертва. Кожа заметно отслаивалась от лица и казалась твердой, с прослойкой застывшей крови.

– Ты хорошо присматриваешь за моим малышом? – спросила мертвая женщина из угла игровой. К шерстяной кофточке прилипли мокрые рыжие пряди. Николаевна?

Воспитательница подняла руку и откинула лицо в сторону, точно страницу детской книжки-картонки с отверстиями для пластиковых глаз с подвижными зрачками. Олег не закричал. Наверное, потому что крика было слишком много.

– Ему у тебя нравится? Мой малыш не слишком сильно шумит по ночам?

Голова покойницы стала тянуться вверх, захрустели шейные позвонки, кожа между ключицами расползлась на бледные полосы. Олег зажмурился. «Неправда, этого нет». Раздавшийся за закрытыми веками звук поднял к кадыку сгусток тошноты. Будто от вареной курицы неспешно отломили ножку или крылышко.

Олег понял, что должен открыть глаза, иначе в голове что-то лопнет и навсегда потухнет свет.

«Сделай это. А потом убирайся, беги».

Голова воспитательницы висела в воздухе, под самым потолком. С телом ее соединяла блестящая алая нить.

От увиденного кошмара его едва не вывернуло. Это походило на безумную скульптуру, экспонат музея Гюнтера фон Хагенса, изображающий изощренное всевластие над человеческим телом.

В Олеге медленно взошел ужас – очищенный от всего лишнего ужас: это конец. Он подался назад, вдавил себя в мебельную кучу, и она разошлась, рассыпалась. С улицы по стеклу визгливо заскребли металлические пальцы – няня.

В горло словно набили снега. Сердце колотилось о ребра. Движение крови было громким, оглушающим.

– Тебе здесь не нравится, Голежик? Хочешь домой?

Олег продавил преграду, развернулся и оказался лицом к открытой двери спальни.

По стенам сползал желтый электрический свет. Почти все пространство комнаты занимала темная, клубящаяся, живая масса.

Всхлипнув от ужаса, Олег попытался отвернуться, но не смог. Подавился зловонным воздухом и закашлялся, продолжая пялиться в подвижный мрак широко распахнутыми глазами.