Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

В зале стучали шаги: увесисто, костно, плохо.

– Антон… – позвал Олег.

Гнусно, но он боялся дотронуться до сына, пока тот не пошевельнется.

Шевельнулся: убрал правую руку с перекладины, повернул голову. Олег окончательно проснулся – сгреб сына, прижал к себе.

– Все хорошо? Ничего не болит? Не тошнит?

– Нет, – тихо ответил Антон. – Ай, больно!

– Извини. – Олег ослабил объятия.

– Пап, ты тоже слышишь?

– Да, – шепнул в мягкие волосы. – Слышу.

«Может, у соседей», – хотел соврать он, но не стал. Какие, к черту, соседи? И… почему он подумал, что кто-то шагает?

– Он стучит, – сказал Антон. – Почему он стучит здесь?

И заплакал. Олег разозлился: на жуткие звуки, на дверь, на квартиру, на себя.

Он решительно свесил ноги с кровати. Сквозь жалюзи просачивалось неоново-рекламное дыхание новенького бизнес-центра. Оно гипнотизировало. Олег мотнул головой, опустился на колени у тумбочки и выудил из-под кровати гантельный гриф.

Двинулся к двери – тут же в коридоре заскрипели половицы, по ним кто-то громко зацокал, приближаясь. Зацокал, словно ноги оканчивались… копытами.

Олег остановился. Ночной гость синхронно замер. Из коридора не доносилось ни звука, разве что едва уловимый шипящий свист. Дыхание?

– Пап, не надо… – жалобно протянул Антон. – Это черный великан.

– Сейчас мы ему…

Олег не нашелся, как закончить фразу; он верил сыну – верил в то, что тот верит в великана. Забраться на кровать и переждать – значит, показать Антону свой страх. Вот уж нет! С этой закрытой дверью и неизвестностью за ней надо срочно что-то делать, потому что если он услышит новый цокающий шаг или, того хуже, стук в дверь, то вряд ли сдержит крик.

Он рванул на себя ручку, будто пистолет из рук нападавшего, и замахнулся грифом. Дверь глухо ударилась о напольный ограничитель и, отскочив, ткнула его в плечо. Олег не заметил. Перед ним распахнулась вязкая и неуютная тьма.

В первое мгновение показалось, что серый мрак не везде одинаково плотен. Две колонны из слежавшейся тьмы поднимались к потолку… Живые столпы, в которых открывались и закрывались отверстия…

А потом через арку гостиной хлынул тускло-голубой свет улицы, и безумная картинка исчезла.

Никого. Абрисы шкафов в прихожей, огоньки выключателей у дверей в ванную и туалет в конце коридора.

Никого. Ни одного, мать его, великана. Или черта с копытами.

Олег испытал трусливое облегчение. Металлический стержень скользнул во влажной ладони.

Он обернулся к кровати, на которой, прижав к груди подушку, сидел Антон. Поискал взглядом жену, вдруг тоже привиделось – и звонок из турфирмы, и уход Лиды? Прошлым вечером Лиду вызвали на замену. Они поругались («Ребенок болеет, а ты даже не пикнула, больше работать некому?» – «У тебя деньги лишние есть?» – «Ах, ты теперь меня этим упрекать будешь?!»), и она умчала с группой в Прагу. На шесть дней.

– Никого, – сообщил он сыну, – ни одного великана.

– Он спрятался.

Олег промолчал. Прошелся, включая свет, по квартире и вернулся в спальню с улыбкой, к которой пришлось приложить усилия. Катнул гриф под кровать.

– Пап, ты мне не веришь? – прогнусавил Антон.

– Верю, силач. Верю. Если спрятался, значит, сам боится. Что нам такие великаны?

Он лег рядом с сыном и стал растерянно гладить его по липкой от пота ноге.

– Он пришел за мной?

– А? – Олег на секунду-другую провалился в пустоту сознания. – Что?

– Великан пришел из садика?

– Я не знаю, силач. – Он подумал, настраиваясь на сына. – А Михайловна видит великана?

Антон ответил не сразу:

– Николаевна видела.

– И что сказала?

– Она все время сидит в углу.

– В углу? Почему?

– Она умерла и теперь ничего не может. Только рассказывать истории.

Олег задохнулся, стало темно и узко в груди.

– Что?..

– Плохие истории, страшные. Оля все время плачет, когда Николаевна рассказывает.

Олег чертыхнулся про себя. Наверное, он все-таки переборщил с отношением к сыну как к равному: не каждый ребенок в четыре года видел отрывки из «Робокопа», «Терминатора» и – тсс, только маме не скажем – «Армии тьмы».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Ладно, спать надо. Или тебе воды принести?

Антон покачал головой и забрался под одеяло.

– А можно свет оставить?

– Конечно, силач… конечно.

Он и сам этого хотел.

Час или полтора лежал в визуально уменьшившейся комнате, вслушивался в шумное дыхание сына. Антон тянул воздух ртом, всхрапывал, покашливал, ворочался. От беспомощности Олег чувствовал себя никчемным и жалким, словно распухшие миндалины были мерзким лилипутом, который зажимал нос ребенка морщинистыми ручонками, а он, отец, боялся скинуть их с лица Антона. «Надо оперировать, удалить их к чертовой матери, – мысленно обратился он к Лиде. – Сколько можно».

Так и заснул. Ко всему привыкаешь: к раскатистому детскому храпу, к заводскому гулу, к…

К шагам за стеной.

На третий день болезни у Антона начался понос. Сидели на диете – сухарики, рисовая каша, компоты. «Сходили, блин, в садик, – повторял, как мантру, Олег, – получили свою порцию дряни».

Две недели назад только-только оправились от ОРВИ. Антон притащил из садика болячку и поделился с родителями. Переболели тогда всей семьей – отекшее горло, температура, насморк. Олег и Лида перенесли на ногах, день-два на пакетиках «ТераФлю», Антону прописали антибиотик.

Детский сад казался Олегу не только рассадником хворей, но и тюрьмой в миниатюре. С задиристыми ребятами, с кошмаром навязанного коллектива Антон мог справиться только сам, отцу оставалось одно – наблюдать через прутья. Очередное бессилие перед детской жестокостью.

А еще этот великан…

Олег задумался. Какие жути обитали в его малолетстве?

Садик он помнил плохо. Упавшего с «паутины» и сломавшего руку Мишку. Ужасный, с комками молочный суп. Не менее ужасную манную кашу и тщетность попыток сделать ее хоть немного съедобней при помощи клубничного варенья. Конфеты, которые он таскал кривоногой дылде Валечке (а, нет, это подкинутое мамой воспоминание). Что-то еще, по мелочи. Но никаких бабаек под кроватью или страшил в шкафчиках раздевалки. Мама говорила, что в сад он ходил без слез. Стоп, как он мог забыть…

Его – всех ребят – пугала воспитательница в средней или старшей группе. Злая тетка с большими зубами, которая в назидание другим ставила нарушителей тихого часа голыми на подоконник. Нагие хныкающие детишки на растрескавшемся подоконнике спальни. Мегера постоянно угрожала великим и ужасным КГБ, особенно после того, как Миша сломал руку. Но главным орудием пыток оставалось окно. Олег не помнил, как она обзывала других детей, но свою кличку забыть не мог – Голежик. Голежик, сука. Прозвище до сих пор казалось унизительным. «Голый Олежик на подоконнике», так он думал о себе в момент наибольшего стыда – и отпускало, вытеснялось гнусным послевкусием детства. Злая зубастая тетка… Давить таких надо. Представишь, что подобная тварь занимается твоим ребенком, и от злости темнеет в глазах.

Ладно, проехали…

Он не мог найти в своем прошлом какого-либо цельного, иррационального страха, имеющего тело, или хотя бы глаза, или голос. Да, где-то в начале девяностых был лысый дядечка, торгующий в подвале видеокассетами. Олег был уверен: продавец – не человек. Возможно, инопланетянин. Большой, словно перекачанный воздушный шарик, череп, с буграми и выемками, в которых могла скапливаться дождевая вода. Три-четыре белесые волосины, торчащие антеннами из этого кочковатого недоразумения. Выпученные глаза. Лысый дядечка пискляво здоровался и не мешал Олегу вчитываться в надписи на торцах (желтая приклеенная скотчем полиграфия с названиями основного и добавочного фильмов), крутить в руках фирменные цветные упаковки (одна кассета – один фильм). Несколько раз инопланетянин, не смущаясь присутствия покупателя, феном запаковывал кассеты в пленку. Но существо с большой некрасивой головой не пугало Олега – скорее, интриговало. Все эти дефекты и странности – их было интересно фиксировать вороватым взглядом. А потом лысый дядечка исчез из его жизни, как и видеокассеты.