Честь - Умригар Трити

Смита решила выпить кофе. Повернулась к женщине с детьми и указала на свой чемодан.

— Не могли бы вы последить за моими вещами? Я возьму кофе. — Тут она поняла, что никогда не попросила бы об этом незнакомого человека в США после событий 11 сентября. Но ей казалось, что индийцы еще не научились не доверять никому, в отличие от американцев, подозревавших в каждом встречном террориста.

Женщина кивнула.

— Конечно.

Вернувшись, Смита увидела, что дочка женщины опрокинула ее чемодан и уселась на него верхом.

— Простите, — принялась извиняться мать. — Эти дети…

Смита улыбнулась.

— Ничего страшного.

«Если бы вы знали, в каких переделках побывал этот чемодан, — подумала она, — то поняли бы, что ему уже ничего не страшно».

Смита сидела и потягивала растворимый кофе. За обедом она тоже пила кофе. Мохан сидел напротив; они почти не разговаривали. Она чувствовала, как он отдаляется, переносит свои чувства на Абру. И хотя ей было обидно, она завидовала умению Мохана любить так просто и бескорыстно. Мохан, Абдул, Мина… Они принадлежали к другому племени — племени людей, готовых всем рискнуть ради любви. Она тоже могла бы стать такой, если бы Сушил не нанес ей непоправимую травму, когда ей было двенадцать. Она увидела перед собой его грозное лицо, вновь услышала, как он с собственническим видом разглагольствует, и закрыла глаза, отгоняя воспоминание.

Что-то горячее пролилось ей на ногу, и Смита вскрикнула. Открыла глаза и увидела расплывающееся на брюках кофейное пятно и девочку, которая засмеялась и убежала. Она приподняла прилипшие к ноге брюки, а мать тем временем вскочила и схватила дочь. Девочка истошно завопила, и этот звук тут же перенес Смиту в ту страшную ночь, когда они бежали из Бирвада и Абру кричала. Смита заставила себя сосредоточиться на настоящем. Ребенок бился в истерике, а отец, стоявший в другом конце зала, с разъяренным видом шагал к семье.

Испугавшись его перекошенного злостью лица, Смита встала и преградила ему дорогу.

— Пожалуйста, — сказала она, — ничего страшного не произошло. Просто кофе. Она не нарочно.

Отец растерянно взглянул на нее и повернулся за объяснением к жене. Женщина, держа на руках девочку, затараторила что-то на непонятном языке.

— Простите, джи, — сказал мужчина.

— Ничего страшного. Все в порядке, — она улыбнулась в подтверждение своих слов и решила не идти в туалет и не оттирать пятно, не желая усугублять неловкость родителей.

Отец кивнул и сел напротив Смиты. Повернулся к дочери; та по-прежнему билась в истерике на руках у матери.

— Мина, — сказал он, — немедленно перестань.

У Смиты перехватило дыхание.

— Ее зовут Мина?

— Ха, джи.

«Это распространенное имя», — сказала себе Смита. Все равно что встретить Мэри в Огайо. Да половину женщин в этом аэропорту наверняка зовут Мина. Но потом она взглянула на пятно от кофе на брюках. Она обожглась. Девочка по имени Мина опрокинула кофе ей на брюки и обожгла ее.

Смита резко вскочила и так же резко села. «Это просто смешно, — подумала она. Ведешь себя как суеверная идиотка, над которыми любит смеяться папа. Как те, что видят образ Христа на горячем бутерброде с сыром. Разве это ожог? После всего, что ты видела, — разве это ожог? Да как тебе не стыдно преуменьшать страдания Мины! Возьми себя в руки. Достань книгу из чемодана, отвлекись. Посиди спокойно, дождись самолета. Холодная стерильная атмосфера самолета всегда начисто стирает из памяти жаркие, влажные, зловонные города, которые ты покидаешь. Ты знаешь это, потому что так было сто раз. Самолеты придумали специально для того, чтобы ты забыла дом».

Дом. Неужели она только что подумала о Мумбаи как о доме? Всю жизнь она презирала этот город и ненавидела его. Считала его городом злых людей, подобных Сушилу. Но разве не тот же город породил Мохана? Разве не в Мумбаи появился на свет и вырос ее отец, человек добрый и честный? Неужели ненависть к Сушилу ослепила ее и заставила забыть об этой главной истине?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Смита вдруг услышала смех. Рохита и свой собственный, Чику и Ананда, мальчика, который жил от них через дом. И сестренки Ананда. Как ее звали? Кажется, Тинка. Она услышала смех других детей из их района — христиан, парсов и индуистов. Все они собирались во дворе их дома и смотрели наверх, в небо, где взрывались фейерверки. Папа, как всегда, потратил несколько сотен рупий и купил детишкам фейерверки на индуистский праздник Дивали. И это тоже была Индия — невозмутимая, светская, где никто и глазом не повел, глядя на смешение традиций и вероисповеданий.

Воспоминания нахлынули лавиной, как монетки, посыпавшиеся из игрового автомата. Мумбаи, затопленный дождем в сезон муссонов, и незнакомые люди, помогающие друг другу на улицах: мужчины тогда отдавали женщинам свои зонтики, прохожие спасали людей, застрявших в автобусах и поездах далеко от своей станции, домохозяйки поили всех горячим чаем, подростки шли по пояс в воде за продуктами для пожилых соседей. Смита хоть и была совсем маленькой, но чувствовала дух товарищества, охвативший весь метрополис.

«Окажись там Мохан, он бы тоже помогал», — подумала она, и ей вдруг захотелось узнать его с этой стороны, увидеть настоящего Мохана, а не того, каким он открылся ей в этот напряженный, взрывной и короткий отрезок времени. Ей хотелось узнать его в обычной жизни: какие фильмы он любит? Мастерит ли что-нибудь? Какое его любимое блюдо? А размер ноги? Мохан, скромный герой повседневности. Мохан, который сейчас ждал ее снаружи и будет ждать до тех пор, пока в небе не растворится след от ее самолета. Смита знала, что нельзя любить Мохана и не любить Индию; нельзя любить Индию и не любить Мохана. Мохан впитал в себя все лучшее в этой стране. А Индия, подарив ей Мохана, словно возвращала долг за все, что когда-то у нее отняла.

Смита осеклась. «Довольно этой сентиментальной ерунды, — подумала она. Ты не из тех, кто жертвует работой и индивидуальностью ради мужчины. Опасная Индия — феодальная, традиционная, патриархальная — пытается сбить тебя с толку. Ты так долго трудилась, чтобы чего-то добиться в жизни, и сейчас рискуешь все потерять ради мужчины, с которым едва знакома».

Но должно же быть в жизни что-то еще, помимо бесконечной гонки? Что-то еще, кроме самореализации, амбиций, успеха? Что плохого в том, чтобы связать свою жизнь с другим человеком? Неужели пятидесяти лет процветающего капитализма хватило, чтобы начисто стереть все, чему учили восточные философы несколько тысячелетий — что все в жизни взаимосвязано и взаимозависимо и иногда нужно идти на жертвы? Смита вспомнила, как пыталась приободрить маму на сеансах химиотерапии рассказами о своих путешествиях и приключениях. Мама, конечно, всегда гордилась ее достижениями. Но иногда в ее глазах сквозили грусть и смущение, словно за внешней бодростью дочери она сумела разглядеть, как ей на самом деле было одиноко.

Может, есть другие варианты? Ее репортаж о смерти Мины вызвал большую шумиху, а коллеги в редакции зауважали ее еще больше. Шэннон все еще не могла работать. Смита могла попросить Клиффа оставить ее в Индии на несколько месяцев, пока Шэннон не поправится. Она сможет лучше узнать Мохана и будет проводить много времени с малышкой Абру. Ведь Мина именно ее попросила позаботиться об Абру. Мохан тоже это знал. Это потом он уговорил ее, что Мина якобы считала его ее полноправным партнером — но это была красивая ложь, в которую она охотно поверила.

Может, так она сможет дать себе двенадцатилетней, прятавшейся в квартире на Колабе три месяца после нападения, шанс снова ходить по улицам Мумбаи не таясь, с высоко поднятой головой? Шанс осознать, что зря она стыдилась? Шанс вспомнить все, за что она любила Индию, несмотря на все, что было потом?

Они с Моханом могли бы вложить в Абру — в девочку, родившуюся из невозможной любви Мины и Абдула — все хорошее, чем обладали сами, все свое мужество и смелость.

Они бы воспитали ее вчетвером.