Триумфальная арка - Эрих Ремарк

— Спасибо!

Теперь она была совсем другой. Как быстро она утешается, — подумал он. А почему бы и нет? Ей кажется, что она добилась своего, если даже и не останется здесь.

Она поцеловала его.

— Я знала, что ты будешь такой, Равик. Ты должен быть таким. Теперь я пойду. Не провожай меня. Я дойду одна.

Она уже стояла в дверях.

— Не приходи больше, — сказал он. — И ни о чем не сокрушайся. Ты не пропадешь.

— Хорошо. Спокойной ночи, Равик.

— Спокойной ночи, Жоан.

Он включил свет. «Ты должен быть таким». Он слегка вздрогнул. Все они сотворены из глины и золота, подумал он. Из лжи и потрясений. Из жульничества и бесстыдной правды. Он подсел к окну. Снизу по-прежнему доносился тихий, монотонный плач. Женщина, обманувшая своего мужа и оплакивающая его смерть. А может, она поступает так только потому, что этого требует ее религия. Равик удивился, что не чувствует себя еще более несчастным.

XXIII

— Вот я и вернулась, Равик, — сказала Кэт Хэгстрем.

Сильно похудевшая, она сидела в своем номере в отеле «Ланкастер». Щеки у нее ввалились, будто мышцы были выскоблены скальпелем изнутри. Черты лица обозначились резче, кожа походила на шелк, который вот-вот порвется.

— Я думал, вы еще во Флоренции… Или в Канне… или уже в Америке, — сказал Равик.

— Я жила все это время во Флоренции. Во Фьезоле. Под конец мне стало невмоготу. Помните, я все уговаривала вас поехать со мной? Книги, камин, тихие вечера, покой. Книги там действительно были, и в камне горел огонь… Но покой!.. Представьте, Равик, даже город Франциска Ассизского и тот стал шумным. Шумным и беспокойным, как и вся Италия. Там, где Франциск выступал с проповедью любви, теперь маршируют колонны молодчиков в фашистской форме, одержимые манией величия, упоенные пустозвонными фразами и ненавистью к другим народам.

— Но ведь так было всегда, Кэт.

— Нет, не всегда. Еще несколько лет назад мой управляющий был простодушным провинциалом в вельветовых брюках и соломенных туфлях. Теперь это прямо-таки герой в сапогах и черной рубашке, весь увешанный позолоченными кинжалами. Он без конца выступает с докладами, — Средиземное море должно стать итальянским, Англию нужно уничтожить, Ниццу, Корсику и Савойю следует вернуть в лоно Италии. Равик, этот чудесный народ, который давно уже не выигрывал войн, словно сошел с ума, после того как ему предоставили возможность победить в Абиссинии и Испании. Мои друзья еще три года назад были вполне разумными людьми. А сегодня они всерьез уверены, что с Англией можно разделаться за каких-нибудь три месяца. Вся страна бурлит. Что произошло? Я бежала из Вены от буйства коричневых рубашек, а теперь была вынуждена уехать из Италии, спасаясь от безумства чернорубашечников… Говорят, где-то есть еще и зеленые; в Америке, уж наверняка, носят серебряные… Неужто весь мир оказался во власти какой-то рубахомании?..

— Видимо, так. Но вскоре все переменится. Единым цветом станет алый.

— Алый?

— Да, алый, как кровь.

Кэт выглянула во двор. Свет заходящего солнца мягким зеленым сумраком лился сквозь листву каштанов.

— Невероятно! — сказала она. — Две войны за двадцать лет! И ведь от последней мы все еще не пришли в себя.

— Измучены только победители. Побежденные настроены весьма воинственно. Победа порождает беспечность.

— Может быть, вы правы. — Она посмотрела на него. — И это случится скоро?

— Боюсь, что да.

— Как вы думаете, доживу я до начала войны?

— А почему бы и нет? — Равик пристально посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд. — Вы были у профессора Фиолы? — спросил он.

— Да, заходила к нему раза два или три. Он один из немногих, кто не заражен черной чумой. Равик молчал, выжидая, что она скажет еще. Кэт взяла со стола нитку жемчуга и стала играть ею. В ее длинных узких пальцах жемчужины казались драгоценными четками.

— Я словно Вечный Жид, — сказала она. — Ищу покоя. Но, кажется, я выбрала неподходящее время. Покоя нет больше нигде. Разве что здесь… И то совсем мало.

Равик смотрел на жемчуг. Он возник в бесформенных серых моллюсках, когда в них проникло инородное тело, какая-то песчинка… Случайное раздражение породило нежно мерцающую красоту. Не удивительно ли это? — думал Равик.

— Вы собирались уехать в Америку, Кэт, — сказал он. — Всякий, кто может покинуть Европу, должен уехать. Вам тут больше нечего делать.

— Вы хотите избавиться от меня?

— Боже сохрани. Но в последний раз вы сами сказали, что уладите свои дела и вернетесь в Америку.

— Верно. А теперь я решила повременить с отъездом. Поживу пока здесь.

— Мало радости жить летом в Париже. Пыльно и жарко.

Она отложила жемчуг в сторону.

— А если это лето последнее?

— Почему последнее?

— Ведь я уезжаю навсегда.

Равик молчал. Известно ли ей что-нибудь? — думал он. — Что сказал ей Фиола?

— Как идут дела в «Шехерезаде»? — спросила Кэт.

— Я давно уже не заходил туда. Морозов говорит, что по вечерам там полным-полно, как, впрочем, и во всех ночных клубах.

— Даже сейчас, в мертвый сезон?

— Да, представьте себе. В самый разгар лета, когда большинство увеселительных заведений, как правило, закрывается. Вас это удивляет?

— Нисколько. Каждый старается урвать от жизни все, что можно, пока не наступил конец.

— Что верно, то верно, — сказал Равик.

— Вы как-нибудь сведете меня в «Шехерезаду»?

— Разумеется, Кэт. Когда угодно. Мне казалось, она вам уже надоела.

— И я так думала. Но теперь думаю иначе. Мне тоже хочется взять у жизни все, что можно.

Он снова внимательно посмотрел на нее.

— Хорошо, Кэт, — сказал он. — В любое время можете рассчитывать на меня.

Равик поднялся. Кэт проводила его к выходу и остановилась в дверях, исхудалая, с такой сухой шелковистой кожей, что казалось, дотронься до нее — и она зашуршит. Ее глаза были ясны и как будто больше, чем прежде. Она подала ему горячую сухую руку.

— Почему вы не сказали мне, чем я больна? — спросила она как бы невзначай, словно осведомляясь о погоде.

Он молча смотрел на нее.

— Я бы выдержала, — добавила она, улыбнувшись чуть иронической улыбкой, в которой, однако, не было и тени упрека. — До свидания, Равик.

Человек без желудка умер. Он стонал три дня подряд. Морфий уже почти не помогал. Равик и Вебер знали, что он умрет. Они могли бы избавить его от этих трехдневных мучений, но не сделали этого, ибо существует религия, проповедующая любовь к ближнему и запрещающая избавлять от излишних страданий. И существует закон, стоящий на страже этой религии.

— Вы дали телеграмму родственникам? — спросил Равик.

— У него их нет, — ответил Вебер.

— Ну хотя бы знакомым?

— У него нет никого.

— Никого?

— Да, никого. Приходила только консьержка из дома, где он жил. Он никогда не получал писем — одни лишь каталоги универсальных магазинов и медицинские брошюры об алкоголизме, туберкулезе, венерических болезнях и так далее. Его никто не навещал, он сам оплатил операцию и внес деньги в клинику за целый месяц вперед. Не долежал две недели. Консьержка утверждает, будто он обещал ей все свое имущество за то, что она ходила за ним. Теперь она хотела бы получить деньги за неиспользованные две недели. Послушать ее, выходит, что она была ему матерью родной. Посмотрели бы вы на эту мать. Говорит, что и сама немало потратилась на него. Внесла квартирную плату. Я ей сказал — за клинику он уплатил вперед, непонятно, как же он мог задолжать за квартиру? А впрочем, во всем разберется полиция. В ответ она осыпала меня проклятиями…

— Деньги, — сказал Равик. — На что только не пускаются люди ради денег.

Вебер усмехнулся.

— Надо сообщить полиции. Пусть позаботится обо всем. И о похоронах тоже.

Равик посмотрел еще раз на человека без родственников и без желудка. За последний час лицо его изменилось так, как оно не менялось за все тридцать пять лет его жизни. Сквозь застывшую предсмертную гримасу медленно проступал суровый лик смерти. Все случайное постепенно растворялось, признаки умирания стирались, и на искаженном заурядном лице безмолвно утверждалась маска вечности. Через час только она одна и останется.

Равик вышел из палаты. В коридоре он столкнулся с сестрой-сиделкой.

— Пациент из двенадцатой палаты умер, — сказал он. — Полчаса назад. Вам больше не придется просиживать ночи у его постели. — И, увидев ее растерянное лицо, добавил: — Он вам что-нибудь подарил?

— Нет, — ответила она, немного помедлив. — Очень уж он был неприветлив, этот мсье. А в последние дни все время молчал.

— Да, в последние дни ему было не до разговоров.

Сестра посмотрела на Равика взглядом рачительной домохозяйки.

— У него был изумительный несессер. Все из серебра. Пожалуй, для мужчины даже слишком изящный. Подошел бы скорее даме…