Триумфальная арка - Эрих Ремарк

К входу в чулан неторопливо подошел тощий человек. Это был доктор филологии и философии Эрнст Зайденбаум.

— Маневры, — сказал он Равику. — Генеральная репетиция. Вы останетесь в «катакомбе»?

— Нет.

Зайденбаум, ветеран «Энтернасьоналя» с шестилетним стажем, пожал плечами.

— А я остаюсь. Чего ради бежать? Думаю, дело ограничится составлением протокола. Собственно говоря, кому какое дело до старого мертвого еврея-беженца из Германии?

— Вы правы, до этого никому нет дела. Но живые, беспаспортные беженцы их очень интересуют. Зайденбаум поправил пенсне.

— Мне и это безразлично. Знаете, что я сделал во время последней облавы? Какой-то сержант полиции спустился в «катакомбу». Это было два года назад. Тогда я надел один из белых кителей Жана и вместе с ним стал обслуживать столики.

Подавал полицейскому водку.

— Неплохо придумали.

Зайденбаум кивнул.

— В конце концов все настолько надоедает, что уже лень удирать.

Он спокойно направился в кухню справиться, что будет на ужин.

Равик вышел через черный ход «катакомбы» во двор. Под ногами у него шмыгнула кошка. Впереди шли другие беженцы. На улице они разбрелись в разные стороны. Альварес слегка прихрамывал. Может быть, вторичная операция помогла бы ему, рассеянно подумал Равик.

Он сидел в кафе на площади Терн и внезапно почувствовал, что сегодня ночью придет Жоан. Он не понимал, откуда у него взялась эта уверенность, но он не сомневался, что она придет.

Расплатившись за ужин, Равик медленно пошел обратно в «Энтернасьональ». Было тепло. В переулках, несмотря на ранний час, уже светились красные вывески небольших гостиниц, где парочкам сдаются комнаты на ночь. Сквозь портьеры пробивались узкие полоски света. Следом за стайкой проституток прошла группа матросов. Молодые и шумливые, разгоряченные вином и летом, они скрылись в одной из таких гостиниц. Где-то играли на губной гармошке. Вдруг в сознании Равика, словно ракета, мелькнула мысль, она взмыла ввысь, задержалась там на мгновение и рассыпалась огненными брызгами, выхватив из мрака волшебное видение: Жоан ждет его в отеле, она скажет ему, что бросила все и вернулась; омут затянет его, поглотит…

Он остановился. Что со мной творится? — подумал он. — Почему я стою здесь и ловлю руками воздух, словно этот воздух — прядь ее волос? Слишком поздно. Ничего нельзя вернуть. Ничто не возвращается. Так же, как не возвращается прожитое мгновение.

Он двинулся дальше. Через двор и черный ход прошел в «катакомбу». Заглянув в зал, он увидел за столиком нескольких человек и среди них Зайденбаума… Белого кителя на нем не было. Видимо, опасность миновала. Равик вошел в отель.

Морозов был у себя.

— Хорошо, что ты меня застал, — сказал он. — Я уже собрался уходить — увидел твои чемоданы и решил, что тебя опять выслали в Швейцарию.

— Здесь все в порядке?

— Да. Полиция больше не придет. Даже оставили жене Гольдберга труп мужа. Бесспорное самоубийство. Он еще наверху. Скоро вынесут.

— Хорошо. Значит, я могу снова въехать к себе.

— Посмотрел бы ты на Зайденбаума, — рассмеялся Морозов. — Он все время вертелся в номере у Гольдбергов с портфелем и какими-то бумагами. Да еще пенсне нацепил. Выдал за себя за адвоката и представителя страховой компании. Дерзил полицейским. Забрал у них паспорт старого Гольдберга. Заявил, что он ему нужен: полиция-де имеет право конфисковать только удостоверение личности. Все сошло гладко. У него есть какие-нибудь документы?

— Никаких.

— Вот это я понимаю, — сказал Морозов. — Ведь паспорту Гольдберга просто цены нет. Действителен еще целый год. Кто-нибудь сможет им воспользоваться. Не обязательно в Париже, для этого нужно нахальство Зайденбаума. Фотографию легко заменить. А если новоявленный Арон Гольдберг окажется недостаточно стар, то и дату рождения можно поставить другую. Это делают специалисты и совсем недорого берут. Переселение душ на современный манер — один паспорт на несколько жизней.

— Значит, Зайденбаум станет Гольдбергом?

— Нет. Наотрез отказался. Это ниже его достоинства. Он — Дон-Кихот всех беспаспортных и гонимых. С фаталистическим спокойствием он взирает на собственное будущее и ни за что не примет чужое имя, не желая изменять своему идеалу. А что, если бы ты стал Гольдбергом?

Равик отрицательно покачал головой.

— Нет. Я полностью согласен с Зайденбаумом. Он взял чемоданы и поднялся по лестнице. На площадке этажа, где жили Гольдберги, его обогнал старый еврей в черном сюртуке, с бородой и пейсами, с лицом библейского пророка. Старик — мрачный и бледный — неслышно ступал в туфлях на резиновых подошвах, и казалось, что он невесомо парит в сумраке коридора. Он отворил дверь комнаты Гольдбергов. На мгновение коридор осветился слабым красноватым отблеском свечей, и до Равика донеслись какие-то странные, монотонные стенания. Плакальщицы, — подумал он. — Неужели они еще существуют в наше время? Или это причитает Рут Гольдберг?..

Равик открыл дверь и увидел у окна Жоан. Она встрепенулась.

— Наконец-то! Что случилось? Почему ты с чемоданами? Опять должен уехать?

Равик поставил чемоданы около кровати.

— Ничего особенного не случилось. Простая мера предосторожности. У нас умер один человек. Ждали полицию. Теперь все в порядке.

— Я звонила тебе. Мне ответили, что ты здесь больше не живешь.

— Очевидно, это хозяйка. Как всегда, она действует осторожно и умно.

— Я сразу же прибежала… Открытая пустая комната. Вещей нигде не видно. Я решила… Равик! — Ее голос дрожал.

Равик заставил себя улыбнуться.

— Вот видишь, какой я ненадежный человек. На меня лучше не полагаться.

В дверь постучали. На пороге появился Морозов с двумя бутылками в руках.

— Равик, ты забыл свое снаряжение…

В темноте он увидел Жоан, но сделал вид, будто не заметил ее. Равик сомневался, узнал ли он ее вообще. Не входя в комнату, Морозов отдал бутылки и простился.

Равик поставил кальвадос и «вуврэ» на стол. Через открытое окно доносился тот же голос, какой он услышал на лестнице. Плач по усопшему. Голос нарастал, стихал и снова звучал в полную силу. Очевидно, окна Гольдбергов были открыты — стояла теплая ночь; похолодевшее тело старого Арона лежало в комнате, обставленной мебелью из красного дерева, и уже начало медленно разлагаться.

— Равик, — сказала Жоан. — Я тоскую. Сама не знаю почему. Весь день. Позволь мне остаться у тебя.

Он был застигнут врасплох и ответил не сразу. Он ждал иного. Это было слишком прямолинейно.

— Надолго? — спросил он.

— До завтра.

— Всего лишь?

Она села на кровать.

— Разве нельзя обо всем забыть, Равик?

— Нет, Жоан, нельзя.

— Мне ничего не надо. Только уснуть рядом с тобой. Или можно, я лягу на диване?

— Нельзя. Я скоро уйду. В клинику.

— Не важно. Я буду ждать тебя. Я ведь часто ждала тебя.

Он промолчал, удивляясь собственному спокойствию. Легкий жар и волнение, которые он чувствовал на улице, уже прошли.

— И к тому же тебе совсем не надо идти в клинику.

Равик молчал. Он понимал, что погибнет, если проведет с ней ночь. Это все равно что подписать вексель, когда нечем платить. Она станет приходить к нему снова и снова, играть на том, чего уже добилась, всякий раз требовать новых уступок, ничего не уступая со своей стороны, пока он не окажется полностью в ее власти. И в один прекрасный день она оставит его, безвольную жертву собственной страсти и слабости. Конечно, сейчас она вовсе этого не хочет, она даже не может представить себе ничего подобного, и тем не менее все произойдет именно так. Казалось бы, что тут особенно раздумывать: еще одна ночь, какая разница! Но в том-то и дело, что каждая такая ночь подтачивает твою способность сопротивляться, единственное, что составляет непреложную основу жизни. Прегрешение против духа — вот как, опасливо и осторожно, называлось это на языке католической церкви, и тут же, в противоречие со всем ее учением, намекалось, что подобные прегрешения не простятся ни в этой, ни в загробной жизни.

— Ты права, — сказал Равик. — Мне не надо идти в клинику. Но я не хочу, чтобы ты оставалась.

Он ждал взрыва. Но она спокойно спросила:

— Почему не хочешь?

Стоит ли пытаться объяснять ей? Да и возможно ли объяснить?..

— Тебе здесь больше нет места, — ответил он.

— Мое место здесь.

— Нет.

— Почему?

Он молчал. Как она хитра! — подумал он. — Задает простые вопросы и вынуждает его объясняться. А кто объясняется, тот уже оправдывается.

— Ты сама все прекрасно понимаешь, — сказал он. — Не задавай глупых вопросов.

— Ты больше не хочешь меня?

— Нет, — ответил он и, сам того не желая, добавил: — Это не совсем так.

Через окно, из комнаты Гольдбергов, доносился монотонный плач. Там оплакивали смерть. Скорбь пастухов на горах ливанских, разыгрываемая где-то в закоулках Парижа.