Триумфальная арка - Эрих Ремарк

— Вы и ему это сказали?

— Да, как-то пришлось к слову. Во вторник ночью — тогда ему как будто стало легче. Он возразил, что серебро подходит и для мужчин. И что щетки очень хороши. Таких, мол, больше не делают… А вообще он был очень молчалив.

— Теперь все заберет полиция. У покойного не осталось родных.

Сестра огорченно кивнула.

— Жаль. Серебро почернеет. А щетки испортятся, если будут лежать без употребления. Их следовало бы хорошенько вымыть.

— Да, жаль, — сказал Равик. — Уж лучше бы они достались вам. Тогда хоть кто-то мог бы порадоваться.

Сестра благодарно улыбнулась.

— Бог с ними. Я ни на что и не рассчитывала. Умирающие вообще очень редко делают подарки. Только выздоравливающие. Умирающие не верят, что умирают. Потому ничего и не дают. А иной раз не дают со злости. Вы и не представляете себе, господин доктор, до чего противны иной раз умирающие! И чего только от них не наслышишься, пока они наконец не отдадут Богу душу!

По-детски краснощекое лицо сестры было открытым и ясным. Все, что творилось вокруг, ничуть ее не трогало, если не касалось непосредственно ее маленького мирка. Умирающие были для нее непослушными или беспомощными детьми. За ними надо было ухаживать до их последнего вздоха. Их сменяли новые больные, одни выздоравливали и делали подарки, другие не дарили ничего, а третьи просто умирали. Так уж повелось, и волноваться из-за этого не приходилось. Куда важнее было другое: снизят ли на двадцать процентов цены при распродаже в универсальном магазине «Бонмарше»?.. Женится ли кузен Жан на Анне Кутюрье?..

Да, это куда важнее, подумал Равик. Маленький мирок, ограждающий человека от огромного мира, объятого хаосом. Иначе что бы с нами сталось?

Он сидел за столиком перед кафе «Триумф». Ночь была тепла и светла. Где-то далеко в облачном небе бесшумно вспыхивали молнии. По тротуару текла оживленная толпа. Женщина в голубой атласной шляпке подсела к его столику.

— Не угостишь вермутом? — спросила она.

— Угощу. Но только оставь меня в покое. У меня назначена встреча.

— Можно ждать и вдвоем.

— Не советую. Я жду чемпионку по боксу из Дворца спорта.

Женщина улыбнулась. Она так густо накрасилась и напудрилась, что улыбка у нее обозначалась только в уголках рта, а лицо походило на сплошную белую маску.

— Пойдем со мной, — сказала она. — У меня чудесная квартирка. Да и сама я недурна.

Равик отрицательно покачал головой и положил на стол пять франков.

— Вот, возьми и будь здорова. Всего наилучшего.

Женщина взяла кредитку, сложила ее и сунула за подвязку.

— Хандра? — спросила она.

— Нет.

— А то я и от хандры умею лечить… Есть у меня одна хорошенькая подружка, — добавила она, выдержав паузу. — Молоденькая, грудь с Эйфелеву башню.

— Как-нибудь в другой раз.

— Ну, не хочешь как хочешь.

Женщина прошла к одному из столиков и уселась за него, взглянув на Равика еще несколько раз, она купила спортивную газету и принялась читать сообщения об итогах последних соревнований.

Равик всматривался в лица людей, непрерывным потоком двигавшихся между столиками. Оркестр играл венские вальсы. Молнии стали сверкать чаще. К соседнему столику, кокетничая и шумя, подсело несколько молодых гомосексуалистов. Они носили бакенбарды по последней моде, а их пиджаки были не в меру широки в плечах и слишком узки в талии.

Какая-то девушка остановилась перед Равиком и внимательно посмотрела на него. Ее лицо показалось ему знакомым, но мало ли людей встречал он в своей жизни? Она походила на робкую уличную проститутку, из тех, что любят жаловаться на свою беззащитность и беспомощность.

— Не узнаете меня? — спросила она.

— Конечно, узнаю, — ответил Равик, понятия не имея, кто она такая. — Как вы поживаете?

— Ничего, спасибо. Но вы, кажется, так и не знаете, кто я?

— У меня плохая память на имена. Но лицо ваше мне знакомо. Мы давно не виделись.

— Да, очень давно. Ну и нагнали же вы тогда страху на Бобо. — Она усмехнулась. — Ведь вы спасли мне жизнь, а теперь даже не узнаете.

Бобо… Спас жизнь… Акушерка… Теперь Равик все вспомнил.

— Ну конечно же, — сказал он. — Вас зовут Люсьенна. — Тогда вы были больны, а сейчас здоровы. Потому-то я вас сразу и не узнал.

Люсьенна просияла.

— Наконец-то вы действительно вспомнили меня! Я просто не знаю, как вас благодарить за сто франков, которые вы все-таки выцарапали у акушерки.

— Ах, вот вы о чем… да, да… — потерпев поражение у мадам Буше, он послал Люсьенне сто франков из своих денег. К сожалению, получить все сполна не удалось.

— И на том спасибо. Я и на это не рассчитывала.

— Довольно о деньгах… Не хотите ли выпить со мной, Люсьенна?

Она кивнула и робко села на краешек стула.

— Рюмку «чинзано» с сельтерской, — сказала она.

— Как поживаете, Люсьенна?

— Очень хорошо.

— Вы все еще с Бобо?

— Да, конечно. Но теперь он стал другим. Изменился к лучшему.

— Рад за вас.

Он не знал, о чем с ней говорить. Маленькая модистка стала маленькой проституткой. Вот для чего он вылечил ее. Об остальном позаботился Бобо. Ей не приходилось больше опасаться беременности. Лишний повод продавать себя. Она еще только начинала, и какая-то детскость, сохранившаяся в ней, была весьма привлекательна для пожилых знатоков — фарфоровая статуэтка с яркими, еще не потускневшими красками. Она пила осторожно, как птичка, но глаза ее уже бегали по сторонам. Все это было довольно грустно, хотя сожалеть тут было особенно и не о чем. Обычный кусочек жизни, скользящей мимо.

— Ты довольна? — спросил он.

Она кивнула. По ее лицу Равик видел, что она и в самом деле довольна. Для нее все это было в порядке вещей и отнюдь не трагично.

— Вы один? — спросила она.

— Да, Люсьенна.

— Один в такой вечер?

— Представьте.

Она застенчиво взглянула на него и улыбнулась.

— Я не тороплюсь, — сказала она.

Черт побери, — подумал Равик. — Неужто у меня такой голодный вид, что любая проститутка готова предложить мне кусочек продажной любви?

— Очень уж далеко ты живешь, Люсьенна. А у меня нет времени.

— Ко мне мы все равно не могли бы пойти. Бобо ничего не должен знать.

Равик внимательно посмотрел на нее.

— Бобо ничего об этом не знает?

— Нет, почему же? Он знает обо всем. Следит за мной, да еще как! — Она улыбнулась. — Он ведь совсем мальчишка. Боится, как бы я не стала утаивать заработанные деньги. А с вас я денег не возьму.

— Потому Бобо и не должен ни о чем знать?

— Нет, не поэтому. К вам он приревнует, а тогда он способен на все.

— А к другим он ревнует?

Люсьенна изумленно подняла глаза.

— Нет, что вы! Это же только заработок.

— Значит, он ревнует только тогда, когда ты не берешь денег?

Люсьенна ответила не сразу, лицо ее залилось краской.

— Не совсем так. Он ревнует, если считает, что дело для меня не только в деньгах… — она снова запнулась. — Одним словом, когда я что-то чувствую…

Она сидела, не поднимая глаз. Равик взял ее руку, сиротливо лежавшую на столике.

— Люсьенна, — сказал он. — Очень мило с твоей стороны, что ты меня вспомнила и захотела пойти со мной. Ты очаровательная девушка и нравишься мне. Но я не могу спать с женщиной, если оперировал ее. Понимаешь?

Он вскинула длинные темные ресницы и торопливо кивнула.

— Да. — Она поднялась. — Тогда я пойду.

— Прощай, Люсьенна. Всего хорошего. Будь осторожна. Смотри не заболей.

— Хорошо.

Равик написал несколько слов на клочке бумаги.

— Раздобудь это, если еще не достала. Лучшее средство. И не отдавай всех денег Бобо.

Она улыбнулась и покачала головой. И он и она знали, что все останется по-прежнему.

Равик следил за ней взглядом, пока она не исчезла в толпе. Затем подозвал кельнера…

Женщина в голубой шляпке прошла мимо. Она видела всю сцену. Обмахиваясь сложенной газетой, она осклабилась, обнажив вставные челюсти.

— Или ты импотент, или охотник до мальчиков, мой дружок, — приветливо бросила она на ходу. — Большое спасибо. Желаю удачи.

Равик шел сквозь теплую ночь. Над городом по-прежнему вспыхивали молнии, но воздух оставался неподвижным. Вход в Лувр был ярко освещен. Двери стояли настежь. Он вошел в музей.

Это был один из тех дней, когда Лувр открыт допоздна. В некоторых залах горел свет. Равик прошел мимо отдела древнеегипетского искусства, напоминавшего гигантскую освещенную гробницу. Здесь стояли высеченные из камня статуи фараонов, живших три тысячи лет назад. Их гранитные зрачки глядели на слоняющихся студентов, женщин в старомодных шляпах и пожилых скучающих мужчин. Здесь пахло пылью, мертвым воздухом и бессмертием.

В древнегреческом отделе перед Венерой Милосской шушукались какие-то девицы, нисколько на нее не похожие. Равик остановился. После гранита и зеленоватого сиенита египтян мраморные скульптуры греков казались какими-то декадентскими. Кроткая пышнотелая Венера чем-то напоминала безмятежную, купающуюся домохозяйку. Она была красива и бездумна. Аполлон, победитель Пифона, выглядел гомосексуалистом, которому не мешало бы подзаняться гимнастикой. Греки были выставлены в закрытом помещении, и это их убивало. Другое дело египтяне: их создавали для гробниц и храмов. Греки же нуждались в солнце, воздухе и колоннадах, озаренных золотым светом Афин.