Легенда о заячьем паприкаше - Енё Йожи Тершанский

да марш научу высвистывать.

Г-н Гриллус, как нам известно, пришел взглянуть на вьюнки под верандой; нацепив пенсне и присев на корточки, он ощупывал стебельки. Янош Ваго, однако, решил, что его благородие тоже слушает; и вправду, когда он заговорил о том, как собирается обчистить гнездо, глаза г-на Гриллуса за стеклышками пенсне округлились, и казалось, он что-то хочет сказать. Но Янош Ваго расценил поведение его благородия по-другому — как само собой разумеющийся интерес к рассказу — и с еще большим увлечением продолжал:

— Встречаю сегодня утром старого Ягера. Говорю ему, что придумал. Он мне: зря, говорит, дружище, сдохнет иволга в клетке. Черт бы его побрал, думаю! А я уже краску купил. Ну, погоди, мне в таком разе и ружье взять не лень.

— Ай-яй-яй, — произнес г-н Гриллус.

— Прошу извинить, — жестом остановил его Янош, — это еще не все. Достаю ружье, сыплю в дуло щепотку пороха, сверху пыж, потом дробь, еще пыж, примял хорошенько и выхожу. Одна из них в самый раз на верхушке дерева, на тоненькой веточке, и свистит себе.

— Ай-яй-яй, — опять произнес г-н Гриллус.

— Прошу извинить, — снова затряс рукой Янош, немного даже обидевшись, что его перебивают на самом интересном месте. — Кладу дуло меж сучьев. Бабах! Глаза чуть не выскочили. Грохот был, как из пушки. Земля, думал, треснет. Вот этот-то выстрел вы в полдень и слышали. Гляжу, падает моя иволга. А мне того и надо.

Тут Янош снял шляпу и показал аккуратно расправленные и приколотые к ней крылышки иволги.

Если бы г-н Гриллус, у которого все внутри закипело, не потерял в ту минуту дар речи, то закричал бы примерно следующее:

— Убийца! Живодер! Скотина! Зверь бессердечный! Разбойник! Убирайся вон, висельник!..

Однако г-н Гриллус, слегка побледнев, чуть дрожащим от зашедшегося сердца голосом сказал только:

— Позвольте! Полезную птицу, помимо того что…

— Прошу извинить, — поднял руку Янош, — это только о первой. Вторая взлетела. Как увидела, что эта падает, так, наверное, и взлетела. Ну, думаю, уйдет. Но нет, гляжу — кружит, кружит, да все надо мной. Сесть, что ли, хочет, думаю. Заряжаю по новой ружье. Хорошенько опять утрамбовываю. Не прошло и минуты, а иволга моя и взаправду садится на яблоню, что за конюшней. Подхожу потихоньку к конюшне. Получай! Даю прикурить и второй. Вот только вид у нее, если б вам показать… В дробинах вся, как рыба в чешуе.

Поостыв, г-н Гриллус в уме уже сформулировал сокрушительный ответ на это безмозглое, мерзкое бахвальство и даже начал было:

— Позвольте…

Но тут на веранде возникла ее благородие.

— Папочка, можно тебя на минуту? — позвала она г-на Гриллуса.

— Чего тебе? Я сейчас.

— Ну, идем же, — настаивала супруга.

— Извини, мне тут надо сказать кое-что, — слегка раздраженно ответил г-н Гриллус и начал опять: — Бедная, полезная птица…

От жены ему наверняка досталось бы за такое упрямство, не приди ей внезапно на ум о чем-то попросить Яноша.

— Янош, — сказала она, — у меня к вам просьба.

— Слушаю! — вытянулся в струнку Янош. Выслушав поручение, он надел шляпу и тотчас ушел.

В гостиной г-ну Гриллусу все же дали высказаться. И если на ее благородие, как следовало ожидать, история с убийством иволг не произвела сильного впечатления, то Эдитка и ее кавалер согласились, что это жестоко и мерзко. Г-жа Гриллус была озабочена делом совершенно иного рода, а именно: чтобы г-н Гриллус, как глава семьи (?), всерьез побеседовал с молодым человеком. Г-н Гриллус, однако, вместо того чтобы проникнуться ответственностью момента, в разговоре вновь и вновь возвращался к иволгам.

— Дались тебе эти птицы! — в конце концов шепотом перебила его жена. — Ты становишься просто невыносимым! — добавила она, метнув в г-на Гриллуса взгляд, полный ненависти.

Но г-н Гриллус уже решил про себя, что не оставит столь возмутительное злодеяние безнаказанным, а как следует выговорит этому бессердечному мужику. По крайней мере хоть объяснит, что к чему. Весь вечер он обдумывал предстоящий разговор. Только бы встретить утром этого Яноша Ваго.

Однако надо же, как подчас не везет: на следующий день ни утром, ни вечером Янош Ваго ему не встретился. То ли раньше, то ли позже его показывался на улице, то ли по делу где пропадал, неизвестно. Зато в конторе историю с иволгами узнали все. А перед троими самыми близкими приятелями г-н Гриллус до того распалился, что представил сочиненную накануне обвинительную речь будто бы уже произнесенной в разговоре с Яношем Ваго и красочно описал, как переполняло Яноша искреннее раскаяние в содеянном зле.

Настало утро третьего дня. Уже кизиловый куст в полковничьем саду облачился в желтое платье с иголочки, да и более сдержанные его сотоварищи стали переодеваться в новые бледно-зеленые одежды. Но готовящимся свадебным торжествам недоставало веселой музыки.

По дороге на службу г-н Гриллус с острой болью думал о скончавшихся музыкантах в желтых курточках. На сей раз, однако, хоть повезло встретить их коварного палача. Издалека он шагал навстречу с полными ведрами. Сердце в груди у г-на Гриллуса замерло и тотчас забилось с утроенной силой. Он уже прикинул, в какой приблизительно точке улицы они сойдутся. Но странное дело: в глубине души он не возражал, если б Янош дошел до ворот быстрее, исчез в них и разговор, таким образом, отсрочился бы сам собой.

Янош, однако, по привычке опустил ведра посреди улицы. Это тоже устраивало г-на Гриллуса; только не перемешались бы в памяти заготовленные и так славно выстроенные фразы, не перепутать бы, с чего начать и чем кончить. К счастью, с Яношем заговорила какая-то барышня. «М-да, перед посторонними неудобно», — с некоторым облегчением подумал г-н Гриллус. Но когда до них оставалось всего несколько шагов, барышня распрощалась. Янош стоял между ведрами и, как частенько в прежние дни, спокойно дожидался г-на Гриллуса, чтобы лишь в самый последний момент в знак приветствия прикоснуться рукой к шляпе. На этот раз г-н Гриллус поздоровался первым:

— Добрый день.

— Добрый день, — ответил Янош.

«Пройти мимо? Не заговаривать? — растерянно вопрошал себя г-н Гриллус, видя, что ноги уже проносят его мимо Яноша, а тот как в рот воды набрал. — Да что же это? Какая трусость, ведь самое время было заговорить! Что ж мне теперь, возвращаться?»

Надо признать, что в тот день у г-на Гриллуса сложилось не слишком высокое мнение о своей смелости и вообще о себе. В конторе он в конце концов успокоил щемящую совесть тем, что лучше будет поговорить дома, вечером, где-нибудь во дворе, как бы между прочим, а не так вот напрямик.

К полднику, однако,