Легенда о заячьем паприкаше - Енё Йожи Тершанский

мере и повод будет.

Словом, опять Маришка в каталажку попала. На этот раз была она там одна. Только пригрелась было и задремала чуть-чуть в уголке, как входит ефрейтор.

— Эй, это еще что такое? Ты опять тут? — и вопросительно смотрит на гайдука. — А? Ковач! Да? Керестури ее привел?

— Ваша милость, целую ручки, дозвольте великодушно…

— Цыц! Ковач! Дай-ка ей веник, пусть подметет. И заодно в коридоре. Пьяная свинья!..

Что оставалось Маришке делать? Побрызгала она пол, вымела и дежурную комнату, и камеру, и коридор, под конец даже немного во дворе подмела перед входом. А только управилась, тащит ей гайдук с чердака ворох всякой одежды: ментиков, брюк, жилетов, вперемешку новых и в пятнах, старых, но всех одинаково пыльных.

— Вот тебе щетка. И чтоб все было честь по чести!

— Дозвольте нижайше, ваша милость…

— Цыц! Нечего сложа руки сидеть!

Дело уж к вечеру шло, а одежды нечищеной больше половины еще оставалось. «Пойду, — подумала старая Маришка, — пойду к нему снова, пусть хоть убьет меня господин гайдук, а попрошу его, чтоб отпустили, мальчонка-то со вчерашнего дня, бедный, сапожек ждет, завтра утром будут детишкам подарки давать…»

В участке народу набилось, яблоку негде упасть. Гайдуки, жандармы, дворники. Как раз ввалилась куча возчиков, отчитаться о какой-то работе по городу. И занимался с ними Маришкин гайдук. Сидел он за столом, к ней спиной, и записывал, что ему возчики говорили по очереди. Рядом другой гайдук стоял, смотрел, как он пишет. У того под мышкой были бумаги какие-то, целая пачка в грязной холстине. Он только вернулся из города, ходил разносить.

— Как же мне его позвать-то сейчас? — колебалась Маришка. Но когда она уже собиралась обратно уйти к своим ментикам, гайдук-разносчик заметил ее за спинами и подошел к ней, думая, что она с улицы.

— Тебе чего тут? — рявкнул он на нее.

— Очень нижайше прошу, ваша милость…

— Брысь отсюда! У нас не подают!

— Да я, ваша милость, только прошу нижайше…

— Брысь, говорю! Убирайся, пока в кутузку не посадили! — гаркнул на нее гайдук и, открыв дверь, вытолкал Маришку взашей.

Сделал он это по доброте душевной, полагая, что она пришла побираться и по незнанию забрела в такое место, где ее вполне могут наказать за попрошайничанье без разрешения.

Так опять оказалась Маришка на свободе. Правда, промысел божий стал ей казаться уже немножечко странным, и, бредя по улице прочь, она теперь бормотала что-то насчет дурного сглазу: ведь это же надо, какие чудеса с ней творятся, не иначе как дело нечисто… В самом деле, даже зимнее солнце, перед тем как уйти на покой, изливало на все вокруг непривычный какой-то, зловеще желтый свет, отчего все темное: подворотни, двери в подвал, отверстия сеновалов — казалось аспидно-черным, а светлое: беленые стены, снег — полыхало слепящим сиянием, и потому вокруг было как-то тревожно и беспокойно. Даже мутная, пенистая вода в канаве у мельницы убегала под арку моста, словно холодный и злобный зверь, торопящийся спрятаться от человеческого взгляда.

Маришка больше уж не раздумывала, куда ей пойти. Она двинулась прямиком в цыганскую слободу и через короткое время уходила оттуда с сапожками. Ни полгроша не уступила ей цыганка, так что Маришке нечего было теперь и мечтать съесть какой-нибудь бублик — это с утра-то! — и пропустить стаканчик спиртного. И все же она шла домой, чувствуя на душе странную, незнакомую легкость. Время от времени она поднимала сапожки, любовно оглядывала их со всех сторон, потом возводила глаза к небу. И, не останавливаясь уже, на ходу возносила благодарственную молитву:

— О господи всеправедный, милосердный, на небеси обитающий, не оставил ты нас, бедных слуг твоих, добротою своею. Знаю, не ради меня, а ради дитяти малого…

А все же не слишком-то ей хотелось думать о том, что она скажет дома. Где была со вчерашнего дня?.. Сапоги, вот они, это верно. И еще расскажет, как трижды господь совершил с нею чудо… Только насчет каталажки хотелось ей как-нибудь промолчать. Пусть только дочь попробует вякнуть! Она тоже найдет, чем ей нос утереть…

Не так давно имение по соседству купила одна богатая деревенская баба, и был у нее сын, молодой, восемнадцати лет, парнишка. Вот этот парень в последнее время и завел шуры-муры с дочерью Маришки. А вернее, шуры-муры она с ним завела, потому что уж очень он был недотепа еще, прямо теленок.

— Ага… — Маришка даже остановилась вдруг посреди дороги. — Вот, стало быть, зачем ты за дровами да за дровами в лес шастаешь. Хахаль твой там тебя поджидает. — Маришка разозлилась всерьез, будто уже с дочерью препиралась. — Ах ты!.. Мало тебе двоих, ты еще и от этого в подоле норовишь принести… Ишь! На желторотого ее потянуло! — И она, сердито хмыкая, вытерла закоченевшей рукой свой нос, который совсем покраснел от холода.

Уже почти совсем стемнело. Засветилась над лесом первая звездочка, и вот за поворотом дороги, среди черных, голых, как раздерганная метелка, деревьев, у подножия заснеженного холма показался их домик с двумя желтыми окнами. Подойдя к дому, Маришка по привычке сперва заглянула в окошко. Парень в самом деле сидел там, на сундуке, с ухмылкой от уха до уха. Дочь же была вся в делах: как раз ставила на стол две кружки, одну жестяную и одну фарфоровую, с отбитым краешком. А на столе между ними желтело полбутылки рома. Видела Маришка, дочь ее наклюкалась уже основательно. Добираясь от плиты до стола, качалась она, как осина под ветром, и что-то, жестикулируя, толковала парню. Даже снаружи слышно было, что язык у нее заплетается. А ухажер, что она ни говорила ему, знай себе улыбался. Чисто паяц балаганный.

— Ну-ну, поглядим немного, что будет! — сказала про себя Маришка. — Чай греет. Это ничего, это дело хорошее. Коли гость в доме, его привечать надо.

Дочь, прихватив передником, взяла с плиты дымящийся котелок. Поставила его на стол, поморгала, подмигнула парню, потом вдруг нашло на нее веселье: хлопнула она его по плечу и запела что-то по-румынски:

Хей, палинкуце паприкатэ-э,

Да-да хей, бее ом лик одатэ-э — хей![18]

Яника, если бабушка правильно видела, спал. На обычном своем месте, в углу, лежа на драном полушубке, другим укрывшись.

И десяти минут не прошло еще, как он уснул. Со вчерашнего утра все выскакивал из теплого дома на снег, высматривать бабушку, и все больше в отчаяние приходил. То реветь принимался, то ругался последними словами, проклиная бабку, мать, пропащую свою жизнь, и при этом все сильнее