Легенда о заячьем паприкаше - Енё Йожи Тершанский

результате ранения в госпиталь. Румыны же с той поры Лайоша даже по имени в своем кругу не называли, одно слово — мадьяр! А что они еще могли против него сказать, хотя бы и сам ефрейтор?

Только в расщелинах Карста даже маленькое нерасположение оборачивалось многими бедами. Всего лишь кусок из котла чуть поменьше да хлеб, которые распределяет ефрейтор, посырее и пообкрошеннее — и так каждый день. Всего лишь спальное место чуть похуже, там, где в пещере всегда капает, где и снизу вода, — начнись между солдатами раздоры, ефрейтор решит именно так. В пещере, где всегда теснотища и на двух солдат часто приходится один угол — отдыхаешь, пока другой не вернется с поста. В пещере, где иногда неделями приходится жаться на корточках, ненадолго задремывая, и двумя пальцами распрямлять затекшие члены — вот и весь отдых, прежде чем впряжешься в новое тягло. В пещере, откуда совсем не все равно, когда и куда выходить на работу да на дежурство, что тоже решает ефрейтор. На дежурство, на котором не все равно, на полчасика или хоть на пять минуточек ты должен дольше стоять на посту — в мороз, в бурю, в ливень. А если к тому же вокруг беснуются призраки смерти! Призраки смерти, в окружении которых смена караула — освобождение — показывает для караульного минуту жизни на часах ефрейтора. На часах ефрейтора, если они у него есть. Потому что, если их нет, тогда время течет по милости господа и не все равно, где находиться — на гибельном посту или в пещере, под укрытием скалы. Не все равно для караульного, которому если не часы, то ни биение сердца, ни подергивание век, ни ватность членов, ни замирание души, ни сам господь-покровитель не определят время до пересменки — а только ефрейтор. Обманывать, правда, в этом деле нельзя, но ведь можно ошибиться, коли нет часов.

Так вот стоило Лайошу Бороте вспылить или пойти жаловаться на то, что его обделили едой и местом, как ему сразу же выговаривали в ответ: «А тебе, дружище, может, больше других причитается?» И Лайош Борота понял, что своим недовольством он только добьется репутации социалиста, что даже хуже, чем если бы начальство знало его за отцеубийцу или труса. Но он уже и после удлинившихся дежурств часто получал такой ответ: «Послушай, дружище, откуда ты знаешь, что стоял на посту дольше обычного? У тебя что, есть часы?»

Теперь вам, наверное, понятно, почему Лайош Борота так страстно мечтал о часах. Как, пожалуй, ни о чем другом.

Бог мой, мечты обитателя ущелья! Что и оставалось ему, живущему в грязи, в страхе, в поту, в муках, как не многокрасочный театр мечтаний и грез?

Однако какая еще пища для воображения нужна была Лайошу, если перед ним и так наяву разыгрывались сцены домашней жизни, той, отпускной? Ведь упоительные, полные нежности и огня картины мира, пребывания в госпитале, встреч с любимой — все уже тысячу раз прошли перед его внутренним взором, вселяя в него еще большую горечь, чем мечты, надежды и желания. А вот поди ж ты, воображению все равно потребна игра, и, если не находится ничего заманчивее, сойдет и безделица, пустяк какой-нибудь, хотя бы часы.

Лайош Борота слышал недавно про случай в другом батальоне, где обыкновенного рядового выдвинули на взводного только потому, что у него были часы, которыми пользовался весь взвод. И ему больше не надо было стоять в карауле, а только отдавать приказ о смене, не надо было работать — только присматривать и главным образом раздавать еду и напитки, из чего все самое вкусное — а в придачу самые удобные места в пещере — он придерживал для себя.

Вот где таился новый сюжет для воображения Лайоша Бороты. Настоящая комедия, которую можно было бы назвать, к примеру, так: «Ну погодите, ужо я вам задам! « Ведь это было делом одной строчки, чтобы ему прислали из дому часы.

И Лайош Борота уже разыгрывал в уме сцены, как унтер-офицеры ходят к нему справляться о времени, а однажды когда-нибудь у господина лейтенанта сломаются часы, и вот его срочно вызывают, и господин лейтенант говорит: «Этот солдат давно в рядовых, и часы у него есть, надо бы сделать его ефрейтором!»

Не откладывая, стало быть, дела в долгий ящик, Лайош отправил родителям путаное письмо, чтоб купили ему часы и как можно скорее выслали, ибо от этого зависит его продвижение по службе. Так и написал. А мог бы написать, что от этого зависит его счастье. И нисколько не погрешил бы против истины, если судить по тому лихорадочному нетерпению, с каким он изо дня в день ждал посылки, из которой извлечет часы.

Посылки, которая, однако, все не приходила, пришло же, напротив, по прошествии долгого времени, из дома письмо. Письмо о том, что у них все пребывают в добром здравии, чего и ему желают от милостей господних, кроме того, такая приключилась печаль, что младшего брата тоже призвали, кроме того, спешат ему сообщить, что часы они со всей радостью купят, однако, как им растолковали на почте, посылкой пересылать опасно — обозники стащат, поэтому они теперь ждут, пока найдется какой-нибудь отпускник, с которым они и перешлют, и да хранит господь их любезного сыночка от всех напастей, и Терушка его тоже помнит и целует.

Бывало, получив письмо из дому, Лайош даже все точки и запятые пожирал глазами, теперь же он едва скользнул взглядом по строчкам о здоровье родителей, о мобилизации брата, даже о Терушке, он искал, где же про часы, и, найдя, снова и снова жадно впивался в слова и раз от разу все больше мрачнел. Мало того, в нем вдруг поднялся беспричинный и отвратительный гнев против родителей за их недоверие к почте и обозникам. Он даже толком не ответил им, так, черкнул что-то. И все напирал на часы, и в начале и в конце, не забудьте, мол, и как можно скорее!

Пролетали дни, недели, даже месяцы, приходили и отсылались письма, а часов все не было. Однако желание Лайоша заиметь их становилось только мучительнее, он уже вовсю клял в душе отца с матерью. Бродил как в воду опущенный, все, ему казалось, на этом свете против него, не только однополчане, но и итальянские артиллеристы, которые начинают обстрел именно в тот момент, когда он заступает в караул, даже пошедший не ко времени дождь, и небо, и земля — в общем, все, все! Странно, нет ли, но уверенность в том, что часы, подобно какому-нибудь магическому