Короткая ночь - Мария Теплинская

Леся было ворохнулась, думая то ли встать, то ли просто слегка приподняться, но лежавшая на ее плече Янкина рука лишь сильнее прижала ее к земле, совершенно вдавив грудью во влажно-бурый ковер сопревшей листвы.

Василинке тем временем удалось-таки вырваться из рук своего преследователя, и она, сверкая на бегу оголенным плечом, пронеслась галопом мимо лежавшей в засаде парочки. Кавалер поломил в кусты за нею следом — только ветки затрещали.

Только тут Горюнец выпустил плечо подруги из цепких пальцев.

— Ну и ну! — возмутилась она, вставая и отряхивая с паневы приставший сор. — Ай да Василиночка, ай да праведница у нас! Ну добро же, пусть еще только заикнется про нас с тобой — я ей все выскажу, погоди только…

— Ничего ты ей не выскажешь, — оборвал Горюнец.

— Почему это? — сощурилась она.

— Потому что тебя здесь нет и быть не может, ты сидишь в амбаре под замком. К тому же они только по лесу бегали, а мы с тобой под кустом лежали — разницу чуешь?

Леся вздохнула: прав, как всегда! Про Василинку никто и слушать не будет, а вот за нее, что с Янкой под кустом лежала, снова всем бабьим гуртом возьмутся, такого языками намечут — до старости не отмоешься!

— Ты, часом, не позабыла, куда мы идем? — негромко перебил он ее мысли.

— Нет, не забыла.

— А почему нас видеть никто не должен — не зразумела до сих пор?

— Не пустят? — предположила она.

— Ясно, что не пустят. О н не пустит. Дороги нам не будет — вот что. Так мне еще и дед Василь говорил: ни старый, ни малый, ни убогий — никто в пути видеть не должен. Коли на глаза кому попадешься — с пути собьешься, дороги не найдешь, тропы звериные, тайные, в чащобы заведут, в топи заманят. Это второе обережное заклятие — так он говорил.

Оказывается, покойный дед Василь предупреждал своего юного друга, что не только никто в дороге не должен видеть тех, кто держит путь к Великому идолу — Дегтярному камню, но никто не должен даже заподозрить, куда они на самом деле отправились. В этом заключалось действие Второго оборежного заклятия, наложенного древним божеством (Первое было известно каждому и состояло в том, что любой, кто произнесет худое слово об идоле, нарочно или случайно, по злому умыслу или просто по недомыслию, становилось худо).

Леся, выросшая на сказках, где всегда бывает три сына, три чуда, три загадки, три дня караула, догадывалась, что должно быть и Третье обережное заклятье, но в чем оно заключалось, не знали, видимо, ни Янка, ни дед Василь, да и никто другой.

Горюнец недаром опасался, что второго случая может не представиться. Ему самому бояться было нечего: все знали, что Янка время от времени отлучается в Островичи — хоть издали поглядеть на своего Митрасика, как тот на заднем дворе воду носит да навоз гребет. Так что его отсутствие никого бы не удивило. Но вот Леся никуда не могла отлучиться тайком: ее хватились бы немедленно. Она в любую минуту могла понадобиться Тэкле или Савке, да и соседи, зная, что Яроська надумал залучить ее к себе в имение и даже устроил заговор с местной шляхтой, стали за ней приглядывать. И если бы они спохватились, что Аленки нигде не видно, тут же подняли бы тревогу. Исключением мог стать лишь случай вроде теперешнего, когда Аленка сидит под замком в амбаре и нет ничего странного в том, что она не попадается никому на глаза. Даже если кто подойдет к амбару, покличет и не услышит ответа — все равно ничего не заподозрит, а подумает, что она, верно, заснула или надулась на весь свет.

И никому невдомек, что Аленка сейчас идет далеко в лесную глухомань, в самое сердце дремучих лесов, на встречу с Великим идолом.

А странная тревога все нарастала, обступая путников все плотнее, все глуше. Птицы все так же заливались над головой, но их трели словно поглощала гнетущая тишина.

Внезапно Леся обнаружила, что не узнает более знакомых мест, хотя, судя по времени, они ушли совсем недалеко. Вон той роскошной калины — круглой, раскидистой, усыпанной желтыми гроздьями твердых незрелых ягод — она совершенно точно прежде не видела. А как хороша калина, должно быть, осенью, в россыпи темно-алых прозрачных плодов, словно в нарядных монистах! Или поздней весной, в молочно-кружевной кипени душистого цвета — жаль, что уже отцвела. Можно ли было не заметить такой красавицы?

Или вон тот древний трухлявый пень, обросший зеленым мохом — тоже никогда прежде он ей не встречался. А ведь она с малолетства обегала и облазила все кругом, ей в ближнем лесу каждая травинка знакома — как же она здесь-то не побывала?

— Ясю! — снова окликнула она спутника. — А мы точно ли туда идем? С дороги не сбились?

— Верно идем, — отозвался он. — С чего бы нам сбиться?

— Так я же дороги не знаю. Не была ведь я тут никогда, хотя сама в толк не возьму, как же это вышло?

— Ну, еще бы тебе тут прежде быть! — усмехнулся Янка. — Дорога-то не простая, заповедная; так запросто на нее не выйдешь. Калину видала-то?

— Видала, — вздохнула она мечтательно. — Не калина — сказка!

— Ветвистая-то какая, кудрявая! Ее же сроду не ламывали. И черемуха он растет — видишь, какая? Тоже не ломана. А кабы тут попусту люди слонялись — давно поободрали бы все!

И тут Леся поняла, что же ее удивило. Девственная первозданность природы так близко от людского жилья. Никогда не ступала здесь нога жадного нечестивца, никогда не тревожил этой заповедной тишины ни выстрел, ни стук топора. Никто не ходил здесь попусту, не ломал веток, не собирал кузовами грибов и ягод. Лишь изредка допускал лес человека на эти тайные тропы, в знак особой своей милости и доверия. И они, гости на этих тропах, не праве обмануть его доверия, не вправе ничего здесь порушить.

Путники меж тем уходили все дальше и дальше тайной дорогой. Леся помнила, что вскоре путь им должна пересечь широкая солнечная просека. Вернее, это была даже и не просека, а пологая долина, густо заросшая снытью, таволгой и кудрявой бузиной, по дну которой протекал быстрый мелкий ручеек с буроватым песчано-илистым дном и редкой крупной галькой. Однако то, что вскоре предстало их взорам, заставило девушку порядком растеряться.

Это была, без сомнения, та же самая долина, но здесь она выглядела совершенно иначе. Пологие размытые склоны были здесь почти ровными и уже едва ли могли называться склонами. Исчезли таволга и сныть, их сменила простая мурава с примесью розовой и белой кашки. А мелкое песчаное русло маленького безобидного ручейка превратилось в глубокое ущелье, стены которого отвесно уходили вниз. Возле самого ущелья, далеко растопырив бугристые узловатые ветви, выставив из размытых слоев толстые корявые корни, стоял большой старый вяз. Но сам вяз — дело немудреное. Гораздо интереснее было то, что одна из его толстых ветвей простерлась далеко вперед, через весь провал, который имел ширину где-то в полтора Янкиных роста. И с этой ветви, крепко обвязанная, свисала очень толстая веревка, которую вполне можно было бы назвать канатом. Сильно обтрепанная, разлохмаченная, она выглядела все же очень прочной, особенно благодаря затянутым на ней нескольким крупным узлам. На конце веревке, тихонько покачиваясь под легким ветерком, красовалась широкая петля.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});