Короткая ночь - Мария Теплинская

— Тихо, тихо, — урезонил Ясь. — Разошлась! Ты, Лесю, я вижу, так и не разумеешь ничего. Это о т т у д а другой дорогой выбраться можно. Да не одна, а хоть десять дорог тебя оттуда выведут. А т у д а только одна дорога ведет. Нет т у д а других путей, все закрыты.

От этих слов на нее повеяло легкой жутью, которая со временем становилась все ощутимее. Это была уже не та небольшая тревога, что беспокоила ее в начале пути, а нечто гораздо более серьезное, необъяснимое, бесформенное, близкое к необъяснимому благоговейному ужасу. Это чувство все больше усиливалось по мере того, как с каждым шагом все больше мрачнел, темнел лицом ее друг. Его движения стали более резкими, руки немного дрожали, черты лица, казалось, приобрели какую-то тревожную заостренность. Леся видела, что его терзает страх еще больший, нежели ее собственный.

Лишь один раз, когда они снова входили под полог леса, Горюнец нарушил молчание:

— Здесь начинаются священные места. Дальше нам нельзя разговаривать, ни единым словом не вправе мы нарушить вековое безмолвие. Здесь даже птицы молчат. Поэтому говорю теперь. Мы не подойдем к н е м у близко, это может быть опасно. Мы даже не выйдем на ту поляну. Мы станем за кустами и глянем сквозь ветви.

— А вы с дедом Василем тоже так прятались? — спросила она.

— Разумеется. И, как видишь, даже это нас не спасло.

Вдруг он порывисто обхватил ее за плечи, прижал к себе. Она вдохнула волнующий запах полыни, услышала частые неровные удары его сердца. Одна его теплая ладонь лежала у нее на затылке, другая — на спине, в ложбинке между лопатками; обе руки слегка подрагивали.

— Может, не пойдем, Лесю? — спросил он тихо. — Еще не поздно вернуться.

Она нехотя, медленно отняла лицо от его груди, посмотрела ему в глаза.

— Надо идти, — ответила она так же тихо.

Этот лес был совсем другим — настоящий сосновый бор, тот самый заповедный бор ее снов. Никогда прежде не встречала она таких сосен. Их стволы были так высоки и прямы, так легко несли ввысь раскидистые кроны, что издали казались грациозно-тонкими. А между тем стволы эти были такими могучими — едва обоймешь руками! А низом простирался густой подлесок, все больше мрачно темнеющий ельник, но порой попадались и лиственные кустарники.

Где-то рядом таилось бесформенное черное зло — Леся ощущала его всей кожей. Но при этом ощущала она и невидимый обережной круг, делавший их недоступными для этого зла.

Ей не показались кощунственными слова друга о том, что это языческое капище — священно. Кто сказал, что священным может быть только божий храм? Ведь и Бог не един. Здесь они видят иного бога.

Здесь, конечно, не то, что в божьем храме: вместо ладана и воска — запах смолы и лесной свежести; вместо темного закопченного купола — синее небо сквозь сосны. Вместо снисходящей на прихожан благодати — суровое напряжение. И, несмотря ни на что, эти места — священны.

Горюнец крепко взял подругу за руку и настойчиво потянул в сторону — туда, где оливково черневший ольшаник заслонял проход на небольшую, но все же просторную поляну. Меж черных ветвей и острозубых шершавых листьев было много широких просветов, и через них Леся увидела открывшуюся ее глазам картину.

То самое место! Те же сосновые кроны, летящие ввысь, тот же кустарник, окруживший поляну плотным кольцом. И те же угловатые черные контуры…

Но все же Дегтярной камень наяву оказался не совсем таким, каким являлся ей в снах и мечтах. Тогда ей виделось нечто огромное, необъятное, подавляющее. А он оказался сравнительно небольшим: Янке по пояс, ей — чуть пониже груди. И в то же время на черной поверхности камня она разглядела какой-то причудливый рельефный узор, отдаленно напоминающий человеческое лицо, устремленное прямо на нее. И вдруг ей показалось, что вместо черного камня на нее глядит светловолосый молодой мужчина, чернобровый и синеглазый, с четкими и резкими чертами лица, смутно похожий на Янку.

«Купала!» — пронеслось у нее в мыслях. И больше она уже ничего не помнила.

Когда Леся очнулась, она не сразу поняла, где находится, и что же с ней происходит. Первым пришло ощущение очень неудобной позы: она лежала, опираясь лопатками на что-то твердое и какое-то угловатое; голова, оттянутая тяжелыми косами, свисала ниже плеч. Потом она вдруг поняла, что ее резко встряхивают, далеким голосом зовут по имени. Она хотела было подняться, поменять позу, но обнаружила, что на это нет сил: тело стало таким безжизненно-вялым, что невозможно было пошевелить рукой или ногой. Даже глаза едва открылись, как будто веки стали чугунными.

С трудом разомкнув ресницы, она увидела склонившегося над ней Янку. Увидела — и сердце упало. Загорелое лицо стало теперь серым, словно суровый холст — таким оно всегда бывало, когда он был чем-то потрясен или разгневан; лишь изломы бровей пронзительно чернели, да еще полоска темных усов над побелевшими губами. А губы-то! Болезненно искривленные, отвердевшие, словно сведенные судорогой, отчего все его красивое славное лицо стало почти безобразным.

Девушка издала тихий протяжный стон, и глаза ее снова закатились.

Однако две легкие пощечины не позволили ей снова провалиться в небытие. Янкины ладони оказались неожиданно холодными и почему-то мокрыми, словно тающие ледышки.

Она снова подняла тяжелые веки — его лицо все еще склонялось над ней. Оно было все еще бледно, но исчезла, по крайней мере, та жуткая гримаса, так портившая его. Теперь это был ее прежний Ясь — перепуганный, растерянный, но по-прежнему родной и любимый.

— Жива, слава Богу! — прохрипел он. — Я уж не знал, что и подумать…Ты же… совсем не дышала…

Она хотела что-то ответить, но язык не слушался, губы онемели, и с них сорвалось лишь какое-то невнятное бормотание.

— Тише, тише, — успокоил он Лесю. — Не надо ничего говорить.

Она поняла наконец, почему ей так неудобно было лежать: Янка стоял, опираясь на одно колено, а она лежала поперек не другом, чувствуя опору лишь лопатками. Еще бы ей было удобно!

Как странно: ей казалось, что вот только что она закрыла глаза — там, на поляне — и тут же открыла их уже здесь. А на самом деле — кто знает, сколько бился над ней Янка, пытаясь вернуть к жизни. Леся видела себя: шнуровка гарсета распущена, ворот расстегнут, груди почти на виду. И, как ни странно, ее это почему-то вовсе не беспокоит. Но почему? Она же помнит, как боялась показать ему ноги, когда шли через болото. Почему же теперь ей все равно? От слабости, наверное; сил нет, так спать хочется…

Все время она слышала поблизости какой-то непрерывный монотонный шум. Сперва она подумала, что это звенит у нее в ушах, но звук был другой: живой, настойчивый, похожий скорее на лепет текучей воды.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});