Ключ Сары - Татьяна де Ронэ

что помнили тамошние стены, и не знала, как с этим бороться.

Еще тяжелее мне делалось от невозможности обсудить это с Бертраном. Мне так не хватало его прагматичного, даже приземленного взгляда на вещи, мне так хотелось, чтобы он убедил меня, что, несмотря на все ужасы, мы сможем там жить. Но любой разговор на эту тему оказывался под запретом. Я дала слово его отцу. И все же я спрашивала себя, что бы сказал Бертран, узнай он всю эту историю. А его сестры? Я постаралась вообразить их реакцию. И реакцию Мамэ… Мне не удалось. Французы всегда замкнуты, как устрицы. Нельзя ничего показывать. Ничего проявлять. Все должно быть гладко и пристойно. Только так. И всегда было так. А мне казалось, что с подобными установками трудно жить.

Зоэ уехала в Америку, дом опустел. Я проводила большую часть времени в бюро, работая над сложной статьей для сентябрьского номера, посвященной молодым французским писателям и обзору парижской литературной жизни. Интересно, но трудоемко. По вечерам мне было все труднее уходить из бюро: претила перспектива оказаться одной в гулкой пустой квартире. Я всегда выбирала самый длинный кружной путь, отдавая предпочтение тому, что Зоэ называла «маминой манерой долго срезать дорогу», и наслаждалась пламенеющей красотой закатного Парижа. В столице мало-помалу воцарялся дух покинутости, что стало еще очевиднее четырнадцатого июля, и это было восхитительно. Магазины опускали железные шторы и вывешивали объявления: «Закрыто на время отпусков – мы откроемся 1 сентября». Наступал период, когда приходилось долго искать работающую аптеку, бакалею, булочную или прачечную. Парижане разъезжались праздновать лето, оставляя родной город на откуп туристам. И когда я теплым июльским вечером возвращалась домой, пройдя от Елисейских Полей до самого Монпарнаса, я говорила себе, что Париж без парижан наконец-то мой.

Да, я любила Париж, я всегда его любила, но когда я шла по мосту Александра III на закате дня, глядя на купол Инвалидов, сияющий, как невиданная драгоценность, я чувствовала, что мне так не хватает Штатов, что внутри все горит от боли. Я мучилась ностальгией по стране, которая оставалась моей родиной, пусть даже больше половины жизни я провела во Франции. Мне не хватало многого: простоты, свободы, пространства, естественности, языка, легкости обращения на «ты» к кому угодно. Я так и не сумела уловить разницу между «вы» и «ты», что все еще приводило меня в замешательство. И – вынуждена это признать – мне не хватало сестры и родителей. Мне не хватало Америки. Как никогда.

Подходя к кварталу, где мы жили, обозначенному суровой башней Монпарнаса (которую парижане обожали всячески поносить, а я любила, потому что находила по ней дорогу, где бы ни оказалась в Париже), я вдруг спросила себя, а как выглядел Париж во время Оккупации. Париж Сары. Серо-зеленые мундиры и круглые каски. Комендантский час и Освенцим. Указатели на немецком, написанные готическими буквами. Гигантские свастики над благородными каменными зданиями.

И дети с желтой звездой на груди.

Клиника была выдержана в стиле «шик и уют», с улыбающимися медсестрами, услужливыми регистраторшами и ухоженными растениями, над которыми поработал хороший флорист. Меня попросили лечь в клинику накануне, пятнадцатого июля. Бертран был в Брюсселе, подписывал крупный контракт. Я не стала настаивать, чтобы он остался со мной. В определенном смысле я чувствовала себя даже лучше без него. Мне было проще устроиться в палате, выкрашенной в изящный абрикосовый цвет, если я была одна. В другое время я бы, конечно, задумалась, почему присутствие мужа представлялось мне до такой степени излишним. И была бы удивлена. В конечном счете разве он не часть моей жизни, разве он не присутствует в ней ежедневно? Я оказалась одна в этой клинике, мне предстояло в одиночку пройти через самый суровый кризис в моей жизни, и все же для меня было облегчением знать, что мужа нет рядом.

Двигалась я механически. Сложила одежду, поставила зубную щетку на полочку над раковиной, посмотрела в окно на буржуазные фасады тихой улицы. Внутренний голос что-то шептал мне, но я старалась игнорировать его на протяжении всего дня. Какого черта я здесь делаю? Я что, совсем спятила, чтобы согласиться на такое? О своем решении я не сообщила никому, кроме Бертрана. А главное, я не хотела вспоминать о той чарующей улыбке, которая появилась на его лице, когда я объявила, что согласна на аборт, и том, как он обнял меня и с безудержным пылом целовал в шею.

Я села на узкую кровать и достала из сумки папку «Сара». Сара была единственным существом, о котором я сейчас могла позволить себе думать. Отыскать ее стало для меня священной миссией, единственной возможностью жить с высоко поднятой головой, рассеять печаль, которой было окутано мое существование. Найти ее, но как? Я не обнаружила ни Сары Дюфор, ни Сары Старзински ни в одной телефонной книге. Это было бы слишком просто. Адрес, значившийся в письмах Жюля, больше не существовал. Поэтому я решила начать поиск с сыновей или внуков – с тех мальчиков, которые стояли рядом с Сарой на фотографии из Трувиля: Гаспара и Николя Дюфоров, которым сейчас должно быть лет шестьдесят-семьдесят.

К несчастью, фамилия Дюфор довольно распространенная. Только в районе Орлеана их сотни. А обзванивать нужно по одному! На той неделе я взялась за дело, часами рылась в Интернете, обложилась телефонными справочниками, беспрерывно названивала, но конечный результат был обескураживающим.

Но сегодня утром я позвонила некой Натали Дюфор, чей телефон обнаружился в парижском справочнике. Мне ответил молодой веселый голос. В энный раз я произнесла свою маленькую речь: «Меня зовут Джулия Джармонд, я журналистка и разыскиваю некую Сару Дюфор, родившуюся в тысяча девятьсот тридцать втором году. Единственные имена, которые мне удалось найти, это Гаспар и Николя Дюфоры…» Она меня прервала: да, Гаспар Дюфор ее дедушка. Он живет в Ашер-лё-Марше, недалеко от Орлеана. Его имя фигурировало в моем красном списке. Я вцепилась в телефонную трубку и затаила дыхание. Затем спросила, говорит ли ей что-нибудь имя Сары Дюфор. Девушка рассмеялась. Смех был хороший. Она объяснила, что родилась в восемьдесят втором году и мало что знает о детстве деда, и нет, она никогда не слышала о Саре Дюфор. Во всяком случае, это имя ничего ей не говорит. Затем предложила, что, если я хочу, она позвонит дедушке, но предупредила, что дед еще тот медведь и терпеть не может телефон, но она готова мне помочь и перезвонит, когда поговорит с ним. Взяла номер моего мобильника. Потом поинтересовалась: «Вы американка? Обожаю ваш