Сентябрь - Ежи Путрамент

Странный это был митинг. Первые слова Вальчака прозвучали как магическое заклинание и вызвали из затихших домов уже не десяток, а несколько сотен людей. Они слушали его пятиминутную речь, вглядываясь в него, желая уверовать в ту крупицу надежды, которую он в них вселял. А в задних рядах и заключенные и горожане оглядывались по сторонам, оборачивались, смотрели, прислушивались, не приближается ли неведомая опасность с пограничной полосы.

5

В первую ночь Фридебергу не дала выспаться война, вытащила его под утро из постели зевающего, дрожащего, а во вторую ночь его сон нарушила ставка. Едва только он вздремнул в кабинете на диванчике, измученный бесчисленными делами и обязанностями, как Минейко дернул его за руку.

Содержание телеграммы быстро привело его в чувство: ему надлежит принять командование оперативной группой «Любуш», получить инструкции в штабе резервной армии «Пруссия», доложить исполнение.

В телеграмме не было указано, кому передать командование этапными пунктами, как со вчерашнего дня называлась его работа. Эта неясность предоставляла широкую свободу действий при выполнении приказа. Другой на его месте раздумывал бы несколько часов, а потом запросил бы ставку, сутки ждал бы ответа, опять обнаружил бы какую-то неясность и выторговал бы себе несколько дней.

Иное дело Фридеберг. Ему хватило получаса на то, чтобы разыскать полковника из мобилизационного отдела, теперь старшего по чину, передать ему скорее символически, чем практически, свои обязанности и все полученные им пока еще скупые приказы из их армии, вторые полчаса ушли на то, чтобы раздобыть автомобиль с шофером и бензин, захватить чемоданчик с бельем, бутылку старки, пистолет. Фридеберг уже садился в машину — с ним прощался на крыльце еще не вполне очухавшийся полковник, — когда вспомнил, что каждому командующему полагается иметь своего если не начальника штаба, то по крайней мере начальника оперативного отдела. Своего, то есть такого, который сумеет на лету подхватить любую мысль командующего и который свяжет свою судьбу с его судьбой, а это значит, что Фридеберг будет застрахован против всяких интриг.

Поиски такого офицера заняли несколько часов, пока выбор Фридеберга не пал на майора Балая, маленького, с крысиной мордочкой, с большим носом и в очках. Майор, несомненно, был человек просвещенный, но чрезмерного восторга в связи с новым назначением и предстоящей экспедицией не проявил: пришлось его ждать, поторапливать, наконец послать Минейко, чтобы он своим крепким коленом придавил непослушную крышку чемодана Балая.

Ворчливый веснушчатый капрал Гамрак, шофер (он же ординарец), в последний раз осматривает покрышки, садится, включает мотор. Часовой в воротах берет «на караул». Все сошло гладко, несмотря на то, что майор так долго волынил. У Фридеберга на несколько секунд сжимается сердце: как-никак, он уезжает из своего дома. Одинокого после смерти жены, но все-таки дома. Здесь повседневная скука искупается повседневным комфортом. Здесь с тобой считаются, уважают тебя, слушаются. Все прочно налажено, устойчиво. А теперь он едет в неизвестность.

Утро прояснилось, в предместьях цветы; шоссе в польских условиях вполне сносное, и радость, подобно солнцу, побеждает в душе Фридеберга. Он сказал себе: автомобиль — это тот же дом, и, быть может, даже более уютный, чем квартира в крепости. Трое известных ему, преданных людей. Он словно собрался на прогулку. Мрачный повод поездки не слишком тревожил его, скорее варшавские закулисные махинации вызывали у него беспокойство, смешанное с удивлением. Почему там десять дней медлили с его назначением?

— Минейко, подгоните-ка шофера, что это такое, сорок километров в час!

Минейко, Минейко… Действительно, Фридеберг не сдержал слова, данного Бурде, но почему они так тянули? Впрочем, Бурда сам мог бы ему напомнить… И вообще, что это значит? Ему передают оперативную группу уже в ходе военных действий! Ничего он о ней не знает: где она находится, сколько насчитывает дивизий? Штаба нет… Плохо, плохо… Только, по сути дела, это мелкие неприятности. Какое они имеют значение по сравнению с тем, что исполнилась мечта всей его жизни? Наконец-то командовать! Черт подери, он согласился бы командовать взводом, лишь бы не возиться с бумажками, подштанниками, консервами…

Машина ускоряет ход, обгоняет колонну конных, обозов, мелькают черные вспаханные поля; под отчаянное кудахтанье всполошившихся кур они минуют деревушку, Балай нервно хватается за переднее сиденье, и Фридеберг окончательно приходит в хорошее настроение. Он доволен еще и потому, что со вчерашнего дня вообще перестал надеяться…

Восемь. Они едут час с небольшим, а уже отмахали пятьдесят километров. В Кельцах они справятся о месте расположения армии «Пруссия». «Еще двести километров — видимо, будем там около часу. Пообедаем».

Размышления более общего порядка. «Значит, Гитлер, все-таки не блефовал вопреки заверениям Бурды. Гм, ничего не поделаешь, мы покажем маневренность, подвижную оборону. Он не успел вышколить свою пехоту, это не шутка! Без унтер-офицеров, без офицеров… Любопытно, каковы итоги первого дня? Жаль, что я не дождался сводки, впрочем, глупости, узнаем обо всем в Кельцах». Потом в голове мелькнуло несколько пестрых картин… Дремота, убаюкивающая быстрая езда, неполное пробуждение при резких поворотах и отчаянных автомобильных гудках.

Так прошло время почти до часу. Машина остановилась. Минейко хлопнул дверцей: он до хрипоты спорит с человеком, который в ответ только машет руками.

— Майор, — зевнул Фридеберг, — наведите порядок.

Балай неохотно вылез и вскоре возвратился.

— Дороги нет, мост сгорел после налета.

— Где мы находимся? — вздрогнул Фридеберг.

— Проехали Сандомир.

Фридеберг вздохнул, испугавшись того, что они застряли у самой Вислы. Минейко с виноватым видом заглядывает в машину.

— Надо возвращаться, в объезд на Завихост. Что делать?

Балай нервно ерзает. Висла у Сандомира ярко сверкает на солнце. Над городом дым. Балай объясняет, что перед самым их приездом была сильная бомбежка. Они сворачивают влево, машина тащится медленно, останавливается, пропускает фургоны; пыль над дорогой висит неподвижно, хочется пить.

В три часа их снова задерживают: не помогает генеральский мундир. Впрочем, Фридеберг сам видит: за лесом дым, самолеты, тяжело разрываются бомбы.

— Островец, — говорит Балай. — Заедем в лес…

— Какой там лес! — негодует Фридеберг. — Поворачивай назад!

За шумом мотора ничего не слышно. Только с горки виден паром, мостик, длинный ряд подвод, люди, разбегающиеся в поле, как мухи, которых вспугнули, хлопнув в ладоши, и дым, взвивающийся над землей. На высоте двадцати метров дым собирается в черную кудреватую тучку, а потом снова и снова возникает множество клубов. И с опозданием в четверть минуты следуют удары грома.

Визжат покрышки, дверцы машины открываются на обе стороны, все выскакивают — Фридеберг и сам не понимает, что его заставило вылезть и карабкаться в гору, хватаясь за колючие корни, ползти между кустами следом за резво мелькающими подметками Балая.

Вечером они сидели в лесной сторожке, в штабе одной из дивизий армии «Пруссия». В двадцати километрах к северу горел Островец. Командир дивизии полковник Закжевский метался между полевым телефоном, стоявшим у окна, и дверью; подбегали связные, а с мансарды по лестнице топал тучный подполковник, начальник штаба.

— Я сказал, черт подери! — кричал Закжевский. — Сегодня в двадцать два ноль-ноль выйти в район Келец. Приказ главнокомандующего, черт подери!..

— Обозы увязли у Опатува, пан полковник! Майор Тыманек со своим полком не вышел из Сандомира…

— Плевал я на Сандомир, у меня приказ главнокомандующего… Тыманека отдам под суд… Что с переправой под Михалувом?

— Наводят, пан полковник, наводят…

— Наводят! — Фридеберг ловил каждое слово, потирая руки, нетерпеливо подтягивая пояс, слизывая с губ соленый и горький вкус выкуренных сигарет «Силезия». Переправа через речонку шириной не более пяти метров держала их здесь уже почти десять часов. Закжевский сперва рассыпался в любезностях и заверениях, потом Некоторое время держался спокойно, ровно, а теперь шипел и ворчал, глядя на них с такой злобой, словно табурет, на котором сидел Фридеберг, был самым важным препятствием на разбитой дороге из Опатува на Кельцы, тем самым препятствием, которое не позволяло ему выполнить приказ главнокомандующего.

Фридеберг не выдержал наконец и, когда Закжевский выдавал в телефон очередную порцию «всех чертей», вышел из комнаты и пробрался через забитый бричками двор к своему богом данному главному штабу на колесах. Он приказал Валаю стеречь машину как зеницу ока, а сам с Минейко двинулся пешком, чтобы проверить, как обстоят дела на переправе.