Сентябрь - Ежи Путрамент

В конце концов его оставили в распоряжении командира полка, оружие не вернули, но и не посадили под арест. Цебуля разыскал Маркевича спустя несколько часов — солдатами начальство не интересовалось. Полк был расположен в местности, заросшей кустарником; для командиров раскинули палатки под приземистыми соснами, а солдаты Маркевича нашли укромный уголок в ста метрах от сосен, расстелили в кустах можжевельника шинели и заснули.

Разбудили их крики и беготня. Снова была ночь. Безоружные, с одними только рюкзаками, они топтались по перелеску, не зная, к кому обратиться и о чем спрашивать. Палатку командира уже свернули, тюки погружали на повозки. Маркевич услышал разговор, догадался, что это офицеры, кинулся в их сторону. Но неясность его положения не позволила ему сделать последние несколько шагов, он остановился, опасаясь, что на него станут подозрительно коситься и снова обрушат град перекрестных вопросов. Однако Маркевич и не отошел в сторону: мысль, что он снова затеряется в потоке отступления, пугала его теперь еще сильнее — он убедился, что вчерашние мысли о крахе всей польской армии оказались неверными.

Офицеры, освещая фонариками белые полотнища карт, отмечали маршруты батальонов и время движения. Потом командир полка вполголоса разъяснил ситуацию:

— Немцы перешли верхнюю Варту под Ченстоховом, бои идут под Радомском, десятую дивизию сильно потрепали где-то под Сокольниками. — Он развел руками. — Отступление.

Его собеседники молчали. Маркевич нерешительно подошел. На этот раз его приняли лучше, снова расспрашивали, но уже без прежних подозрительных взглядов и недомолвок. Он опять показывал на карте все, что знал. Полковник кивал головой.

— Разве я не говорил? На Радомско! — Под конец он послал Маркевича в четвертую стрелковую роту.

Снова ночной марш, но теперь уже движется не горстка людей, а огромная масса. Настойчиво усыпляя собственную память, можно было представить себе, будто это идет на Бабицы седьмая рота, будто Потаялло здесь рядом трясется от страха перед начальником штаба, будто впереди стучит сапогами взвод Шургота, будто ничего еще не произошло и все можно изменить, будто новый командир, обогащенный опытом уже допущенных ошибок и глупостей, на этот раз поведет дело лучше.

Капитан Дунецкий шел рядом с Маркевичем, расспрашивая его о бое на границе, сокрушался, кашлял. Было темно, кто-то чихал, пыль хрустела на зубах. В ста метрах впереди них шагала последняя рота первого батальона. «Великая сила. — Маркевич с наслаждением вслушивался в мерный топот ног. — Это тебе не какая-то горстка солдат». Сзади тихо поскрипывали и тарахтели на выбоинах повозки и орудия.

— Дивизионная артиллерия, — небрежно заметил Дунецкий, и даже образ танков потускнел в памяти Маркевича.

На рассвете впереди и справа затрещали пулеметы. Оба офицера остановились, с беспокойством озираясь. Дунецкий нервно закурил сигарету.

— Что такое, черт возьми, в шестидесяти, а то и больше километрах от границы? Правда, танки…

— Какие танки? — На душе Маркевича заскребли кошки, он пытался успокоить себя, обращаясь к своему жестокому опыту: — Танки не стреляют.

Дунецкий негодовал, они снова прислушались. Строчили по крайней мере два пулемета.

— Странно, что впереди, со стороны Лодзи, — заметил Дунецкий.

Пулеметы стреляли ровно, спокойно. Но вскоре началось смятение в передних колоннах. Крики, чья-то команда, чей-то вопль: «Танки!» Несколько человек вырвалось из рядов, кто-то орал, кто-то выстрелил из пистолета. Сзади подбежал незнакомый офицер, обогнал Дунецкого и крикнул:

— Атаковать вправо!

Дунецкий не понял и отправился на поиски командира батальона. Солдатам, шедшим позади Маркевича, передалась растерянность командиров, и они нервно топтались на месте. «Черт побери! — подумал Маркевич. — Я их не знаю, что мне делать?»

Где-то далеко в утреннем свежем воздухе что-то весело и звонко ухнуло; потом наверху раздалось неторопливое чавканье, слева — гул взрыва. Не успел он отзвучать, как вернулся Дунецкий; еще на бегу капитан кричал:

— Четвертая рота цепью… вправо… бегом…

Люди с готовностью кинулись прочь с дороги, и было неясно: то ли они, как дисциплинированные солдаты, выполняют приказ, то ли ими движет желание убежать подальше от места взрыва.

Они мчались по стерне, а шум сзади все возрастал. Поля кончились, впереди несколько полосок вспаханной, иссушенной зноем земли. Здесь бег замедлился. Маркевич с трудом поспевал за солдатами, ноги вязли в песке, шаг стал короче. Он нетерпеливо всматривался вдаль: где же немцы? Страх исчез: того, бабицкого воя не слышно, впрочем, против танков не пошли бы в штыки. А тому, кто видел танки, что может показаться страшным?

Они бежали примерно с километр. Вдалеке — ряд придорожных тополей, пересекающих равнину. Может, еще с километр? А дальше, справа, едва заметное пятнышко — белые стены, вероятно усадьба. Маркевич оглядывается, сзади набегают еще две людские волны, каждая длиной метров по двести или даже больше.

— Вперед, вперед! — покрикивает Дунецкий. — Направление на дорогу, к тополям, бегом!

Каждое его слово, как хлопанье бича, на секунду-две подгоняет вперед цепь. Усталость, однако, берет верх. Судорожное дыхание, блуждающие глаза, приклады винтовок бороздят вспаханную землю, слюна запекается, оставляя на языке кисло-сладкий привкус.

«Плохо рассчитали расстояние. Нужно было двигаться походным строем, а бегом только последние полкилометра, — соображает Маркевич. — Не стоит об этом думать, добегу до той полоски земли и упаду, сдохну».

Пулеметы, которые вынудили их бежать, молчат вот уже несколько минут. «Где немцы? Не стоит об этом думать, не поможет. Еще десять шагов, раз, два… На дороге — никого, неужели за деревьями?»

Они были в нескольких сотнях метров от дороги, когда один из пулеметчиков не выдержал. Быть может, с четверть минуты его пулемет стрекотал, одинокий, бестолковый и нестрашный на этом огромном поле, а они бежали, и шум в ушах угнетал их больше, чем лай пулемета. Но вот заговорило еще несколько пулеметов, засвистел воздух над их головами, один солдат захрипел и со всего маху плюхнулся носом в землю, другой крикнул, закинул руки назад; справа от Маркевича упали сразу двое и откатились в сторону, а он бежал, ничего не понимая, пока не заметил, что остался один и только далеко слева бежит еще кто-то.

Он упал на картофельном поле; почерневшая от засухи ботва заслонила от него тополя и заглушила визг пулемета. Маркевич тяжело дышал; постепенно из мимолетных впечатлений начали складываться мысли. Неужели скосили всю роту? Невозможно! Пули свистели теперь непрерывно, казалось, в пяти сантиметрах над головой. Маленький серый и округлый, как мышь, клубочек пыли взметнулся в нескольких метрах от него, сразу после этого раздался чавкающий звук и тут же, как ножом срезанная, отскочила верхушка картофельной ботвы. «Они целятся в меня! — испугался Маркевич. — Разглядели меня в гуще стеблей!» Он прижался головой к земле, а руками, как крот, начал откидывать из-под носа горсти песка. Тишина, только строчат пулеметы и откуда-то издалека доносятся крики и стоны. Он яростно рыл землю, докопался до пузатых картофельных клубней и вскоре смог уже уместить в ямке всю голову и даже часть туловища. Только теперь он с тревогой подумал о судьбе роты. Дождавшись минуты, когда у пулеметов как бы не хватило дыхания, он поднялся на колени, оглянулся.

Плоское и пустынное поле. Ни живой души. Чуть видны перелески у дороги, откуда они пошли в наступление.

Снова вой, но не такой, как раньше. Маркевич удал, не понимая, что означает этот вой. Одновременно раздалось несколько громких взрывов. Потянуло запахом гари, комья земли зашелестели в ботве, а один ком ударил его по лицу и рассыпался.

Теперь слышен только вой, пулеметы умолкли. Каждые пять-десять секунд воздух свистел так, будто кто-то вспарывал невидимое истлевшее полотно. И тотчас взрыв. Близко и далеко. Всякий раз Маркевич инстинктивно прижимался к земле, даже потом, когда понял, как плохо она защищает от мин. После очередной серии взрывов позади раздался крик раненого. Маркевич обрадовался: «Значит, я не один!»

Сколько же времени он пролежал так? Час или два? Вой и взрывы, глухой шум впереди, из-под тополей, треск моторов. Но вот ожидание очередного взрыва затягивается. Страх, сковывающий Маркевича, заставляет его ждать чего-то еще более ужасного: мины ведь страшнее пулеметов. Он ждет, страх не ослабевает. Сзади его окликают, он слышит настойчивый голос Дунецкого.

Солнце стоит высоко, так же как и раньше, впереди тянутся ввысь тополя, белеет далекая усадьба, позади — почти черные сосенки.

Солдаты поднимаются с картофельного поля, с земли. Мундиры у них совсем серые, на висках и за ушами, там, где больше всего потеешь, появились бурые подтеки. Не доверяя тишине, солдаты снова ложатся, садятся на корточки, встают на колени. Маркевич узнает знакомое лицо — Цебуля! Нет, на этот раз он не остался один. Маркевич смеется, машет рукой Цебуле, только теперь он видит, что вся рота…