Сентябрь - Ежи Путрамент

Восемь дивизий атаковали с запада восемьдесят километров коридора между Хойницами и Грудзёндзом. Хойницы успешно оборонялись, но к югу от города крупные немецкие силы, сломив слабый польский заслон, начали нажимать на Сенпольно. Во второй половине дня разведывательный польский самолетик проскользнул между холмами Тухольских лесов к самой границе. Сенпольно окружили гитлеровские дивизии, пыль повисла над местечком, головные отряды выходили на тухольскую дорогу. Самолетик извивался, как пескарь, увертываясь от пулеметного огня, летчик отмечал в памяти предположительное количество орудий, грузовиков, танков, скорость марша. Больше четверти часа он не выдержал — появились немецкие истребители. Петляя, меняя высоту и направление, почти прижимаясь к верхушкам сосен, он все-таки ускользнул от погони и долетел до полевого аэродрома, который как раз в этот момент бомбили четвертый раз.

Вероятно, из-за отсутствия данных воздушной разведки головной батальон полка, брошенного на Прущ для ликвидации бреши, при выходе из леса был захвачен врасплох атакой нескольких десятков танков и уничтожен.

Одновременно на другом конце коридора, под Грудзёндзом, две немецкие дивизии атаковали с севера, из-под Квидзыня, рубеж обороны шестнадцатой дивизии на реке Оссе, прорвав его после ожесточенных боев на центральном участке. Ствол коридора, крепко подрубленный с запада, после нового удара с противоположной стороны зашатался в первый же вечер войны.

Однако хуже всего было на юге. Здесь, под Вроцлавом и Ополем, были сосредоточены крупные немецкие силы. Из района Намыслув — Ключборк ударила бронетанковая группа десятой армии генерала Рейхенау, основным направлением марша которой была кратчайшая дорога на Варшаву, напрямик, через Дзялошин — Петроков.

Справа — четыре другие дивизии той же армии, нацелившиеся на Кельцы — Радом, слева — четыре фланговые дивизии восьмой армии фон Бласковица должны были образовать как бы стальной коридор, по которому прикрытые с обеих сторон от польских контратак несколько сотен танков, не теряя времени на тактические операции, устремятся вперед и только вперед, к сердцу Польши.

С утра разгорелись бои на стокилометровом фронте от Кемпно до Ченстохова. Выдвинутые к границе части прикрытия трех польских дивизий, слишком слабые, рассеянные на плоских и голых подвелюньских равнинах, как редко вбитые столбы, почти лишенные противотанкового оружия, задерживали то здесь, то там немецкую волну, но не могли ее остановить. Спустя несколько часов под угрозой окружения они начали отступать и при отступлении понесли тяжелые потери.

Одиноко стоявшая перед Ченстоховой седьмая польская дивизия была разбита в первый же день. На ее правый фланг вышла сильная немецкая танковая группа, разгромила встреченную там кавалерийскую бригаду и с ходу на верхней Варте овладела мостами, которые не успели уничтожить поляки.

К югу от Ченстохова, по обе стороны индустриального района, велись ожесточенные бои, однако немецкая атака не сразу была успешной. Зато, начиная от Цешина, в горах развернулось наступление сильной четырнадцатой армии генерала Листа, рвущейся вперед через бескидские перевалы.

Достаточно обозначить на карте линии стремительного наступления, чтобы увидеть весь немецкий стратегический план — огромные клещи, охватывающие всю северо-западную половину Польши, и направление двух концентрических ударов — с севера и с юго-запада на Варшаву.

В течение дня по стране метались сотни военных транспортов. С востока непрерывно подъезжали мобилизованные дивизии резервной армии, направленные в район Келец. Из-под Гданьска старались, пока не поздно, вывести брошенные туда неведомо зачем дивизии так называемого корпуса вторжения. А под Вжесню, в ловушку, уже очерченную немецкими ударами, все еще шли поезда с войсками армии «Познань».

Весь день неистовствовала немецкая авиация. Почти не встречая сопротивления, за исключением некоторых пунктов — Варшава, Демблин, — она истребляла беспорядочно расставленные змейки поездов на станциях, бомбила мосты, заводы, просто города и местечки, просто обыкновенных людей.

4

О войне они узнали не по грохоту бомбежки, стрельбе, тревожным звонкам телефона, нервным жестам или испуганным крикам. О войне они узнали по тишине, И как раз нарастание тишины и убедило их в том, что война на самом деле разразилась.

Не слыша утренней суеты в коридорах, они начали посматривать на дверные глазки: крышки глазков не двигались, словно их привинтили наглухо. Тогда заключенные попытались выглянуть во двор или по крайней мере вслушаться в тревожную тишину. Более выдержанные шикали на нетерпеливых, которые уже десять секунд спустя кричали: «Никого нет, надзиратели сбежали!» Стиснув от волнения зубы, все ждали минуту, две. Чирикнул рассеянный воробей. Дворы молчали. Тогда в камерах разгорелись споры.

Кальве сидел вместе с Кригером и Сосновским. Вальчак со дня приезда — после памятного митинга — находился в карцере. Один из товарищей по камере, ченстоховский текстильщик Баран, простояв несколько минут у двери, торопя события, заметил чересчур решительным тоном:

— Никого нет, надо ломать двери!

— Погоди! — тотчас вмешался Кригер. — Надо обдумать, обсудить.

— Какие там обсуждения! — не выдержал Баран и совершил новую оплошность: — Тебе бы только заниматься дискуссиями!

— Что за упреки! — вспыхнул Кригер. — Я должен поставить вопрос принципиально! Это анархия, разве можно так, не обсудив…

— Вопрос, кажется, ясный, — рассудительно заметил Сосновский. — Действительно похоже, будто охрана покинула тюрьму.

— Ничего не ясно, ничего не похоже! — кипятился Кригер. — А может, это ловушка? Провокация? Именно для того, чтобы вызвать таких сумасбродов, как вы, на скандал и потом всех перестрелять за бунт!

— Тоже возможно, — миролюбиво согласился Сосновский. — Действительно, и это не исключено…

Кальве не без труда прервал принципиальный спор на тему о бланкизме, который тем временем затеял Кригер, обвиняя Барана, ошеломленного его нравоучениями, в анархо-синдикалистском культе прямого действия. На Кригера, как известно, не влияли никакие аргументы: против каждого довода он умудрялся выдвинуть с полдюжины собственных, еще более неопровержимых. Только когда Кальве подошел к окну и стал расспрашивать остальных заключенных, не слышали ли они случайно чего-либо ночью, и когда возле Кригера никого не осталось, он быстро успокоился и тоже присоединился к Кальве.

Вскоре выяснилось, что именно Кригер, плохо спавший ночью, слышал беготню во дворе и какие-то крики. Изнуренный многими годами тюрьмы украинец Мельник подтвердил: уже под утро что-то кричали, кого-то торопили.

Вопрос в самом деле становился ясным. Кальве подошел к двери, приоткрыл пальцем глазок и крикнул:

— Товарищи!

По коридору прокатилось эхо.

— Товарищи! — повторил Кальве. В гудящей каменной тишине коридора щелкнули железные крышки глазков: в других камерах тоже слушали.

— Товарищи! — в третий раз крикнул Кальве. — Тюремная охрана, кажется, сбежала. Мы должны это проверить! Давайте потребуем завтрак!

Он ударил ладонью по кованой двери, у него получилось слабо; сзади подбежали двое заключенных помоложе и принялись колотить в дверь каблуками. В промежутках между ударами слышен был стук в других камерах: слова Кальве туда дошли.

Варан бил в дверь, а Кригер, теперь уже горя от возбуждения, орал в окно:

— Давайте потребуем завтрак! — и стучал через решетку по деревянной ставне. Шум все нарастал. Если бы даже кто-нибудь из стражников подал голос, заключенные уже не расслышали бы.

— Пожалуй, мы шумим минут десять. — Кальве созвал летучее совещание посредине камеры. — Все ясно: убежали. Пора предпринять действия на более высоком уровне.

— Правильно! — крикнул Баран, — Ломать дверь!

Кригер не возражал. Заключенные подняли скамейку, раскачали ее, стукнули ею в дверь. По коридорам прокатился гул, и на мгновение крики затихли.

— Ломать дверь! — крикнул Баран и во второй раз загремел скамейкой.

Теперь все здание сотрясалось от нестройных, нарастающих ударов. Со звоном где-то разбилось стекло. В дальнем конце справа родилась песня и перебегала из камеры в камеру, подступая все ближе. Баран, трудившийся вместе с тремя молодыми товарищами и Кригером, зачарованный ритмом ударов, ухал при каждом взмахе, как дровосек. Осыпалась штукатурка.

Двери не поддавались, и ярость заключенных все возрастала. В камере кружилась пыль. Кригер только теперь понял, что означает эта тишина, эта пустота, это бегство и как важна сейчас каждая секунда. Растрепанный, вспотевший, он старался колотить в дверь еще сильнее, подгонял Барана, неистовствовал.