Под покровом небес - Пол Боулз

Деревня оказалась скопищем круглых глинобитных хижин с соломенными крышами, а вот народу в ней было на удивление немного. Верблюдов с погонщиками владельцы каравана оставили у околицы, а сами вместе с Кит пошли на крохотный рынок, где старший мужчина купил несколько пакетиков со специями. Жара стояла невероятная; из-за впивающейся в голую кожу грубой шерсти и того, как туго она стягивает грудь, Кит казалось, что она вот-вот свалится прямо в пыль. Торговцы на рынке, очень черные, сидели на корточках, а лица у большинства из них были старые и безжизненные. Когда какой-то мужчина обратился к Кит, протягивая ей пару поношенных сандалий (она шла босиком), Белькассим тут же выскочил вперед и, сопровождая слова жестами, ответил за нее в том смысле, что парень малость не в своем уме, поэтому не надо его трогать и лезть с разговорами. Пока они шли по деревне, такого рода объяснения ему пришлось давать несколько раз, и все принимали их без вопросов. На каком-то повороте к ним подскочила старуха с лицом и руками, изъеденными проказой, и стала хватать Кит за одежду, выпрашивая подаяние. Кит обернулась, вскрикнула и схватилась за Белькассима, ища защиты. Но тот грубо оттолкнул ее, да с такой силой, что она чуть не упала прямо на нищенку; при этом он обрушил на мнимого мальчишку поток презрительной брани, а в конце еще и плюнул наземь. Сторонним зрителям было, наверное, забавно, но старший из компаньонов покачал головой, а позже, когда они вернулись на околицу к верблюдам, принялся ругать Белькассима, после каждой фразы гневно указуя на очередной предмет маскировочного костюма Кит. И опять Белькассим только улыбался и отвечал односложно. Но на сей раз старший партнер был непримирим, и у нее даже возникло впечатление, что он высказывает Белькассиму последнее предостережение. Более того, зная, что тот все равно не послушается, предупреждает, что, коли так, отныне он и вовсе, что называется, умывает руки. И действительно, руки он умыл или что другое, но ни в тот день, ни на следующий он с нею ни в какие сношения вступать не лез.

В сумерках снова в путь. За ночь несколько раз им встречались стада коров с пастухами, а еще они прошли насквозь две небольшие деревни, где жители готовили пищу на кострах, горевших прямо на улице. На следующий день, пока отдыхали и спали, с дороги постоянно слышался шум тракторов и машин. В тот вечер они тронулись даже раньше, чем село солнце. К моменту, когда луна оторвалась от горизонта, они взошли на невысокую возвышенность, с которой сделались видны рассеянные далеко внизу костры и огни большого плоского города. Она вслушивалась в разговоры мужчин в надежде уловить его название, но безуспешно.

Что-нибудь через час караван вошел в ворота. Залитый лунным светом, город безмолвствовал, его широкие улицы были пустынны. Она поняла, что костры, которые виднелись издалека, на самом деле горели вне города, вдоль его стен, где было множество стоянок всяких кочевников. Тогда как здесь, внутри, все было тихо, и за высокими, похожими на крепостные, стенами больших домов все спали. Но когда они повернули в боковой проезд и под хоровое ворчливое блеянье верблюдов спешились, она опять услышала, что где-то неподалеку рокочут барабаны.

Дверь отворилась, Белькассим ступил в темноту и исчез, и вскоре в доме зашевелилась жизнь. Выбежали работники с карбидными фонарями, которые они расставили среди тюков, сгружаемых с верблюдов. Скоро весь проезд приобрел знакомый вид лагерной стоянки в пустыне. Кит стояла, прислонясь к стене дома около входной двери, и наблюдала за происходящим. Вдруг среди ковров и мешков мелькнул ее чемоданчик. Она подошла и взяла его. Один из мужчин бросил на нее подозрительный взгляд и что-то ей сказал. Ничего не ответив, она вернулась с чемоданом на свой наблюдательный пост. Белькассим долго не появлялся. Когда же он наконец вышел, то направился сразу к ней, взял за руку и повел в дом.

Позже, оказавшись в темноте и одиночестве, она могла вспомнить разве что хаос переходов с бесчисленными поворотами и лестницами, какие-то темные пространства, на миг вдруг освещаемые лампой, что была в руке у Белькассима, широкие плоские крыши, где при луне бродили козы, крохотные дворики, куда даже ей приходилось входить пригнувшись и все равно задевая тюрбаном бахрому волокон, свисающих с притолоки, сделанной из ноздреватого пальмового ствола. По пути они поворачивали то направо, то налево, то поднимались вверх, то спускались, так что у нее возникло впечатление, будто они прошли сквозь множество домов. В одном из помещений, через которые они проходили, она увидела двух женщин в белом, они сидели на корточках в углу у небольшого очага, огонь в котором стоя раздувал мехами совершенно голый ребенок. Всю дорогу Белькассим крепко держал ее за локоть, вводя (как ей показалось, с торопливостью и опаской) все глубже и глубже в это похожее на лабиринт огромное людское обиталище. Чемодан она тащила сама, он колотил ее по ногам и бился о стены. В конце они короткий отрезок пути прошли по какой-то открытой крыше, потом поднялись на несколько покатых и стоптанных земляных ступенек вверх и оказались у запертой двери; он вставил ключ в замок и отворил ее, после чего, вдвое согнувшись, они вошли в небольшую комнату. Здесь он поставил лампу на пол, развернулся и, не сказав ни слова, опять ушел, не забыв запереть за собой дверь. До нее донеслись лишь удаляющиеся шаги в количестве шести штук, да один раз чиркнули спичкой, и все. Долгое время она стояла ссутулившись (потолок был так низок, что не давал возможности полностью распрямиться) и слушая обступившую ее тишину, всерьез встревоженная непонятно чем и слегка испуганная, хотя спроси ее, что вызывает ее страх, она не смогла бы ответить. Она словно прислушивалась к самой себе, ждала, когда что-то случится, – а здесь непременно что-то должно было с ней случиться. Место было ей смутно знакомо; она, конечно, его забыла, но не настолько, чтобы не чувствовать с ним какой-то неясной связи. Но ничего не случалось; она не слышала даже стука собственного сердца. И лишь в ушах стоял знакомый, еле слышный шум. Когда от неудобной позы у нее устала шея, Кит села на матрас, лежавший у ног, и стала выдергивать из одеяла комочки шерсти. Глиняные стены, выглаженные ладонью строителя, в углах так плавно сопрягались – глаз не оторвать. Она сидела и смотрела на эти сопряжения, пока не начала гаснуть лампа, огонь в которой затрепетал и стал мерцающим. Когда же крошечное пламя наконец испустило дух окончательно, Кит легла и накрылась одеялом, чувствуя, что что-то пошло не так. Скоро в темноте – и где-то далеко, и близко – запели петухи, и каждый новый петушиный крик заставлял ее вздрогнуть.

XXVII

Прозрачное ясное небо, всегда одинаковое, возникало в окне утро за утром, пылало и палило день за днем; сколько она ни выглядывала, привстав с лежанки, снаружи ничто не менялось, небо было словно частью механизма, который крутится без всякой связи с ней, катит вперед с неослабевающей силой, оставив ее где-то позади. Хоть бы один облачный день! Ей казалось, что всего один такой из ряда вон выходящий день дал бы ей возможность все наверстать и оказаться со временем вровень. Но каждый раз, как ни посмотришь, над городом опять все то же безупречное, бездонно-ясное, неизменное и безжалостное небо.

Рядом с ее матрасом было маленькое квадратное окошко, забранное железной решеткой; за ним довольно близко высилась стена из сухой бурой глины, а между стеной и небом узкий промежуток, в котором виден крохотный кусок далекого городского пейзажа – хаотическое нагромождение домиков-кубиков с плоскими крышами, простирающееся чуть не до бесконечности: где домики кончаются и начинается небо, из-за пыли и знойного марева понять было не так-то просто. Несмотря на яркость, пейзаж был серым – ослепительным по блеску, но серого цвета. Ранним утром на том участке неба, что можно было видеть из окошка, некоторое (весьма недолгое, впрочем) время сияло далекое солнце, как раскаленный до желтизны стальной кругляк; оно ввергало ее в транс, как взгляд удава, так что она сидела, приподнявшись на подушках, и все смотрела и смотрела на прямоугольник, источающий немыслимый свет. Когда после этого переводила взгляд на руки, тяжелые от множества массивных колец и браслетов, подаренных Белькассимом, она едва различала их в темноте: глаза долго не могли приспособиться к сумраку, царящему во внутренних покоях. Иногда на какой-нибудь дальней крыше видела фигурки людей – как они двигаются в виде силуэтов на фоне неба – и терялась в догадках, пытаясь представить себе, что увидят эти люди, когда посмотрят с той стороны поверх всех бесконечных ярусов города сюда, на ее оконце. Потом какой-нибудь раздавшийся поблизости звук пробуждал ее; она быстро-быстро сбрасывала серебряные браслеты в чемодан и ждала, не раздадутся ли шаги на ступеньках и не провернется ли ключ в замке. Четыре раза в день старая-старая рабыня-негритянка с кожей, похожей на шкуру слона, приносила ей еду. Каждый раз перед тем, как она явится с огромным медным подносом, Кит слышала шлепанье ее широких ступней по земляной крыше и звяканье серебряных браслетов на щиколотках. Войдя, служанка всегда вежливо здоровалась: «Sbalkheir»[135] или «Msalkheir»,[136] после чего затворяла дверь, вручала поднос Кит, а потом ждала, пока та поест, сидя в углу на корточках и глядя в пол. В разговоры с ней Кит не вступала, потому что старуха, как и все остальные в доме, за исключением одного Белькассима, пребывала в убеждении, что их гость – юноша, в связи с чем Белькассим очень живенькой пантомимой изобразил своей наложнице, какова будет реакция женской части обитающего в доме сообщества, если кто-то догадается, что это не так.