Под покровом небес - Пол Боулз

Медленно поднял взгляд. И одновременно набычился, отчего Эрик, которого обдало страхом, опасливо произнес:

– Э, э!

Но Таннер, четырьмя широкими шагами обойдя кровать, уже стоял перед застывшим в углу противником.

– Ах ты, чертов мелкий сучонок!

Схватив Эрика за грудки левой рукой, он пару раз его встряхнул и, не отпуская, сделал шаг в сторону, чтобы удобнее было размахнуться. Удар, нанесенный сбоку, был не слишком сильным, однако Эрика отбросило к стене, где он и остался, будто прилипнув к ней спиной, судорожно изогнувшись и не сводя расширенных глаз с лица Таннера. Когда стало ясно, что никакой другой реакции от юнца не дождешься, Таннер опять подступил к нему, пытаясь заставить его выпрямиться, но еще не решив, то ли ударить еще раз, то ли какой другой позыв возникнет у него в следующий момент. Когда он вновь сграбастал тяжело дышащего Эрика за ворот рубашки, тот всхлипнул и, не сводя с Таннера пронзительных глаз, вдруг тихо, но отчетливо сказал:

– Ударь меня.

Эти слова привели Таннера в ярость.

– Да с удовольствием! – отозвался он и врезал, да еще и сильнее, чем прежде.

Даже намного сильнее – во всяком случае, если судить по тому, что Эрик рухнул на пол и больше не двигался. Какое-то время Таннер с отвращением смотрел сверху на его пухлую побелевшую физиономию. Затем собрал вываленные из несессера вещи, закрыл его и остановился, собираясь с мыслями. Мгновение спустя Эрик завозился, застонал. Таннер поднял его, дотащил до двери и яростным пинком выкинул в соседнюю комнату. Потом захлопнул дверь и запер ее, чувствуя легкую тошноту. Его расстраивало всякое насилие, а чинимое им самим – особенно.

Следующим утром Лайлы отбыли. А фотография – вирированный в сепию портрет пеулки-водоноши на фоне знаменитой «Красной мечети» в Дженне́ – так и висела в фойе всю зиму, пришпиленная к стене над диваном.

Книга третья

В небесах

Начиная с определенной точки,Возврат уже невозможен.Этой точки надо достичь.

Кафка

XXVI

Где она, Кит поняла сразу, как только открыла глаза. Луна на небе стояла низко. Кит натянула на ноги полы пальто и лежала, временами подрагивая и не думая ни о чем. Часть души в ней болела и нуждалась в отдыхе. Лежать было хорошо – просто лежать, существовать, не задавая вопросов. Она была уверена, что при желании сумеет вспомнить все, что случилось. Надо только приложить небольшое усилие, и дело пойдет. Но ей было хорошо и так, по эту сторону матовой завесы, скрывающей прошлое. Кит не хотелось поднимать ее, не хотелось заглядывать в пропасть вчерашнего дня и снова погружаться в то же горе, в те же угрызения. Взгляду из настоящего все, что было тогда, представало смутным и не поддающимся опознанию. Да она и нарочно старалась взгляд туда не направлять, ничего там не осматривать, сосредоточив все усилия на том, чтобы соорудить между собой и прошлым барьер покрепче. Подобно шелкопряду, чей кокон становится все толще и все лучше его защищает, она усилиями воли все крепила и крепила тонкую перегородку, за которой пряталась уязвимая часть ее существа.

Лежала тихонько, подобрав ноги под себя. Песок был мягким, но его холод проникал сквозь одежду. Когда уставала дрожать, выползала из-под укрывающего дерева и принималась шагать перед ним взад и вперед в надежде согреться. Воздух стоял вмертвую, ни дуновения, а холод все равно с каждой минутой нарастал. Шагая, она забредала все дальше; ходила и жевала хлеб. Но каждый раз возвращалась к тамариску, под ветви которого хотелось заползти и уснуть. Тем не менее ко времени, когда затеплился рассвет, она была бодра и от холода не страдала.

Пейзажем пустыни лучше всего любоваться в сумерках – на рассвете или после заката. Чувство расстояния в это время подводит: близенький хребтик может оказаться далекой горной грядой, любая мелкая деталь способна предстать в качестве главной доминанты, вокруг которой крутятся бесконечно повторяющиеся вариации ландшафтной темы. Восход солнца сулит перемену, и только когда его сияние в разгаре, наблюдатель начинает подозревать, что день опять все тот же: тот самый день, в котором он живет давным-давно, проживая его снова и снова, – по-прежнему ослепительно-яркий и не тускнеющий от времени. Глубоко вздохнув, Кит обвела взглядом мягкую линию небольших барханов, обозревая широкий чистый свет, переливающийся через скальный край хамады; обернулась к лесу пальм позади (нет, там еще ночь) и поняла, что день, который на подходе, все-таки не тот же самый. И даже когда окончательно рассвело, даже когда выскочило огромное солнце и к песку, к деревьям и небесам постепенно вернулся их дневной знакомый вид, у нее не возникло никаких сомнений: да, это новый, совершенно отдельный, самостоятельный день.

Тут в сухом русле появился идущий к ней караван – более двух десятков верблюдов, груженных набитыми битком шерстяными мешками. Рядом с животными шли несколько мужчин. Замыкали процессию двое всадников на высоких хеджинах мехари, которые из-за кольца в носу и поводьев выглядели еще более надменно, чем вьючные верблюды, шедшие впереди. Едва она этих двоих увидела, как уже знала, что поедет с ними, и эта уверенность сообщила ей неожиданное ощущение власти: вместо неуверенной возни с предзнаменованиями и приметами она теперь будет сама их создавать, сама ими станет. Открыв в себе эту новую черту, новое измерение бытия, она удивилась, но лишь слегка. Встав на пути приближающейся процессии, она обратилась к погонщикам, помахав в воздухе руками. Но прежде чем верблюды остановились, она кинулась обратно к дереву и выхватила из-под него свой чемоданчик. Двое всадников в ошеломлении смотрели то на нее, то друг на друга. Они подъехали к ней ближе и, наклонившись, стали ее восхищенно и с любопытством разглядывать.

Являясь внешним выражением полной внутренней убежденности, все ее жесты были повелительными и властными, ни в одном из них не проскальзывало ни тени сомнения, так что хозяевам каравана и в голову не пришло помешать ей, когда она передала чемодан одному из пеших погонщиков и жестами велела привязать его, водрузив поверх мешков на ближайшего вьючного верблюда. Мужчина бросил взгляд на своих хозяев и, не увидев на их лицах выражения, которое значило бы неприятие ее команды, заставил жалобно взревевшее животное встать на колени и принять добавочный груз. Другие погонщики молча наблюдали, как она, подойдя к всадникам, вскинула руки по направлению к тому, что помоложе, и сказала ему по-английски:

– Для меня там у вас место найдется?

Всадник улыбнулся. Громко ворчащий могучий мехари был поставлен на колени, она села на него боком в нескольких дюймах впереди всадника. Когда животное вставало, седоку пришлось держать ее, обхватив рукой за талию, – иначе бы она непременно свалилась. Всадники немного посмеялись и обменялись краткими возгласами, прежде чем возобновить движение по уэду.

Через какое-то время они покинули долину реки, свернув на широкую, лишенную растительности пустошь, усеянную каменьями. Дальше путь лежал через желтые барханы. Навалилась жара, и пошли то медленные взбирания на гребни, то осторожные спуски во впадины, снова и снова, – и живое, неотступное давление обнимающей ее руки. Ничего неприятного для себя она в этом не ощущала: ей хорошо было расслабленно наблюдать за уходящим вдаль однообразным пейзажем. Несколько раз ей, конечно же, показалось, что они не движутся вовсе, а бархан, по острому гребню которого они проезжают, это все тот же самый бархан, что давным-давно остался позади, ибо какое может быть продвижение куда-то, если они едут из ниоткуда и в никуда. Когда все это стало приходить ей в голову, новые ощущения пробудили в ней слабенькое шевеление мысли. «Может быть, я умерла?» – спросила она себя, но без боли: было понятно, что это не так. Ибо, если она может задаваться вопросом: «Существует ли что-либо?» – и отвечать: «Да», она не может быть мертвой. Да вот хотя бы: есть же небо, солнце и песок и медленная монотонная поступь хеджина. Размышления подсказывали ей, что, даже если придет такой момент, когда она уже не сможет ничего ответить, оставшийся без ответа вопрос все равно будет витать перед ней и она все равно будет знать, что жива. Эта мысль успокаивала. Она оживилась; откинувшись назад, прильнула к человеку в седле, но тут же ощутила крайний дискомфорт: у нее затекли ноги, и, видимо, давно. И теперь побежавшие по ним мурашки заставляли ее, без конца так и сяк ерзая, пытаться отыскать удобное положение. Она задергалась, заизвивалась. Всадник покрепче обхватил ее и обменялся несколькими словами со своим спутником; оба захихикали.

В тот час, когда солнце палило сильней всего, они увидели перед собой оазис. Барханы разгладились, дальше места пошли почти плоские. На дальнем плане, который в слишком ярком свете сделался серым, несколько сотен пальм были сперва всего лишь темной полоской на горизонте – просто линией, которая меняла толщину по мере того, как глаз в нее всматривался; она мерцала и текла, как медленная жидкость… вот расширилась, показался длинный серый утес, потом опять ничего, и снова тонкая карандашная граница между землей и небом. Кит бесстрастно наблюдала эти явления, вынимая кусочки хлеба из кармана пальто, брошенного поперек нескладных плеч хеджина. Хлеб уже совершенно высох.