Под покровом небес - Пол Боулз

Шли до середины утра; остановились среди барханов, в месте, где не было даже намека на растительность. Снова до вечера спали, и снова, когда наступила темнота, поодаль от лагерной стоянки был исполнен тот же сдвоенный ритуал любви.

Так проходили дни, каждый из которых по мере продвижения через пустыню к югу делался чуть жарче предыдущего. Утром – мучительное движение под палящим невыносимым солнцем; вечером – тихая радость близости с Белькассимом (краткие перерывы в которой, когда приходилось отдаваться другому, перестали быть для нее мучительными, поскольку Белькассим всегда стоял рядом); ночью – сборы в дорогу и первые шаги под убывающей луной к другим барханам и другим хамадам, таким разным и таким неотличимым друг от друга.

Но если окружающий пейзаж казался все тем же, то в ситуации между ними тремя, похоже, наметились определенные изменения: их отношения, когда-то легкие и простые, начали портиться из-за явной враждебности со стороны старика. Жаркими вечерами, когда погонщики верблюдов уже спали, он вел с Белькассимом бесконечные споры. Она бы тоже воспользовалась передышкой – глядишь, лишний часок и поспала бы, но спать они ей мешали, и, хотя из того, что они говорили, она ни слова не понимала, было у нее подозрение, что старик отговаривает Белькассима от чего-то, на чем последний упрямо настаивал. Доводя себя до крайне нервного состояния, старик что-то ему внушал, по ходу дела изображая в лицах, как люди сперва чему-то удивляются, потом проявляют неодобрение и в конце концов ими овладевают негодование и ярость. Белькассим на это лишь снисходительно улыбался и качал головой, нисколько не желая соглашаться. Самоуверенная непреклонность младшего приводила старшего в бешенство; каждый раз, когда становилась очевидна бесполезность нажима, он вскакивал и отбегал на несколько шагов в сторону, однако лишь затем, чтобы через секунду вернуться и возобновить натиск. При этом было совершенно ясно, что Белькассим решение уже принял и никакие угрозы и предупреждения, сколько бы ни осыпал его ими старший соплеменник, изменить его не способны. В то же время по отношению к Кит Белькассим вел себя все более покровительственно, как истинный ее владелец. То, что каждую ночь он позволяет другому получать от нее краткое мужское удовольствие, теперь он обставлял так, чтобы было понятно: это объясняется только его чрезвычайной щедростью. Каждый вечер она ждала, что он наконец откажется делить ее с другим, не захочет встать и, отойдя в сторону, прислониться к дереву на все то время, пока ею не насытится другой. И действительно, с некоторых пор такие моменты не обходились у него без ропота и возражений, но в результате он каждый раз все же уступал и позволял своему другу обладать ею – как она это себе представляла, согласно джентльменскому соглашению, действующему до конца пути.

Зной стоял теперь такой, что всю середину дня вверху бесчинствовало уже не только солнце: все небо делалось похожим на раскаленный добела металлический купол. Безжалостными лучами шпарило отовсюду, как будто солнце заняло собой весь небосвод. Переходы они теперь совершали исключительно по ночам, пускаясь в путь сразу, как сгустятся сумерки, и останавливаясь с первыми лучами солнца. Пески остались далеко позади, так же как и величественные мертвые каменные равнины. Теперь под ногами всюду стлалась серая, какая-то насекомоподобная растительность – чахлый чешуйчатый кустарник, весь жесткий, волосатый и шипастый, покрывающий землю словно коркой ненависти. Расстилающаяся вокруг пепельная равнина была плоской, как стол. День ото дня шипы на ветках становились все мощнее и свирепее, а сами растения выше. Глядь, некоторые уже так высоки, что стали похожими на деревья, – с плоскими широкими кронами и неописуемо изломанными стволами, но от яростного солнца даже клуб дыма был бы лучшей защитой. Ночи пошли безлунные и стали гораздо теплее. Иногда, двигаясь по темной местности, они слышали крики и топот испуганных животных, разбегающихся при их приближении. Ей было любопытно, что бы она увидела, будь это белый день, но настоящей опасности не ощущала. Впрочем, на этом этапе, помимо постоянно преследующего ее желания быть все время рядом с Белькассимом, вряд ли она могла толком понять, что чувствует. Уже давно она не облекала мысли в слова и вполне привыкла к тому, чтобы, что-то делая, сознанием в этом никак не участвовать. Да и делала она только то, на чем ловила себя уже в процессе.

Однажды ночью, остановив караван, чтобы сходить по нужде в кустики, и увидев рядом с собой в темноте силуэт огромного зверя, она вскрикнула, и рядом мгновенно оказался Белькассим, который ее утешил, после чего варварски повалил на землю и неожиданно овладел ею. Пока он занимался с ней любовью, караван ждал. Несмотря на множество шипов и колючек, больно впившихся в разные части ее тела, она восприняла это как нечто вполне обыкновенное и весь остаток ночи страдала молча. На следующий день колючки из нее никто не вынул, и места вокруг них начали гноиться, так что, когда Белькассим в очередной раз стал раздевать ее и увидел красные вздутия, он рассердился, потому что они портили белизну ее тела, тем самым значительно уменьшая остроту его удовольствия. В итоге, прежде чем иметь с ней дело, он заставил ее пройти мучительную процедуру извлечения каждой колючки. После чего долго втирал масло в кожу ее спины и ног.

Теперь, когда их соития происходили в дневное время, каждое утро после окончательного завершения любовных утех он оставлял одеяло ей, а сам шел за водой и, принеся бидон (он называл его по-своему – gourda[134]), отходил куда-нибудь ярдов на десять и там, стоя в первых лучах зари, тщательно мылся. Потом эту гурду с оставшейся водой брала она и отходила с ней уже как можно дальше, но спохватывалась, что моется на виду у всего лагеря, потому как спрятаться бывало совершенно не за что. Однако погонщики в такие моменты докучали ей своим вниманием не больше, чем их верблюды. Несмотря на то что она все еще была для них предметом любопытства и постоянных пересудов, она как-никак все-таки собственность, принадлежащая их хозяевам, – столь же священная и неприкосновенная, как те набитые серебром мягкие кожаные сумки, которые эти последние постоянно носят на ремне через плечо.

И наконец однажды ночью караван свернул на хорошо проторенную дорогу. Впереди, в отдалении, горел огонь; когда подошли ближе, увидели спящих людей и верблюдов. Перед рассветом остановились рядом с какой-то деревней, поели. Когда развиднелось, Белькассим пешком пошел на базар и вернулся оттуда с узелком одежды. Кит в это время спала, но он разбудил ее и разложил принесенное на одеяле, расстеленном в тени колючего кустарника (довольно, впрочем, эфемерной), показав ей, чтобы она все с себя сняла и надела это. А она и рада избавиться от старой своей одежды, до неузнаваемости уже истрепанной, тем более что новая оказалась очень удобной: широкие мягкие штаны ширваль, затем продуваемая ветром свободная рубаха дишдашу, а на рубаху довершающая наряд столь же просторная безрукавка. Когда она закончила одеваться, Белькассим внимательно осмотрел ее и велел перед ним походить. Потом поманил к себе, взял висевшую у него на плече длинную полосу белой ткани и вывязал у нее на голове тюрбан, полностью убрав под него волосы. Потом сел на ковер и понаблюдал еще. Нахмурился, опять подозвал ее и, сняв с себя шерстяной кушак, плотно обернул им под рубахой ее торс, пропустив под мышками и крепко завязав сзади. Ей стало трудно дышать, она задергалась – вот еще, мол, сними! – но он лишь отрицательно качал головой. Вдруг до нее дошло, что это ведь мужская одежда, – значит, он хочет, чтобы она была похожа на мужчину! Ее разобрал смех; Белькассим присоединился к ее веселью и заставил ее несколько раз пройтись перед ним взад и вперед, при каждом таком проходе награждая одобрительным шлепком по заду. Ее старую одежду они так и бросили в кустах хлопкового дерева, но когда Белькассим что-нибудь через час или около того обнаружил, что один из погонщиков прибрал ее к рукам (видимо, с намерением продать: ведь они скоро будут проходить через деревню), он очень рассердился и отнял ее у бедняги, а потом заставил того выкопать в земле ямку и все тряпье прямо при нем там похоронить.

А Кит пошла к верблюдам, впервые за все это время открыла свой чемоданчик, погляделась в зеркало, изнутри пристегнутое к крышке, и обнаружила, что темный загар, приобретенный ею за последние несколько недель, делает ее удивительно похожей на мальчика-араба. Эта мысль показалась ей забавной. Пока она себя изучала, пытаясь в маленьком зеркальце разглядеть, как смотрится ее наряд в целом, подошел Белькассим, схватил ее и на руках отнес на одеяло, где долго осыпал поцелуями и ласками, называя ее «Али» и временами радостно прыская со смеху.

Деревня оказалась скопищем круглых глинобитных хижин с соломенными крышами, а вот народу в ней было на удивление немного. Верблюдов с погонщиками владельцы каравана оставили у околицы, а сами вместе с Кит пошли на крохотный рынок, где старший мужчина купил несколько пакетиков со специями. Жара стояла невероятная; из-за впивающейся в голую кожу грубой шерсти и того, как туго она стягивает грудь, Кит казалось, что она вот-вот свалится прямо в пыль. Торговцы на рынке, очень черные, сидели на корточках, а лица у большинства из них были старые и безжизненные. Когда какой-то мужчина обратился к Кит, протягивая ей пару поношенных сандалий (она шла босиком), Белькассим тут же выскочил вперед и, сопровождая слова жестами, ответил за нее в том смысле, что парень малость не в своем уме, поэтому не надо его трогать и лезть с разговорами. Пока они шли по деревне, такого рода объяснения ему пришлось давать несколько раз, и все принимали их без вопросов. На каком-то повороте к ним подскочила старуха с лицом и руками, изъеденными проказой, и стала хватать Кит за одежду, выпрашивая подаяние. Кит обернулась, вскрикнула и схватилась за Белькассима, ища защиты. Но тот грубо оттолкнул ее, да с такой силой, что она чуть не упала прямо на нищенку; при этом он обрушил на мнимого мальчишку поток презрительной брани, а в конце еще и плюнул наземь. Сторонним зрителям было, наверное, забавно, но старший из компаньонов покачал головой, а позже, когда они вернулись на околицу к верблюдам, принялся ругать Белькассима, после каждой фразы гневно указуя на очередной предмет маскировочного костюма Кит. И опять Белькассим только улыбался и отвечал односложно. Но на сей раз старший партнер был непримирим, и у нее даже возникло впечатление, что он высказывает Белькассиму последнее предостережение. Более того, зная, что тот все равно не послушается, предупреждает, что, коли так, отныне он и вовсе, что называется, умывает руки. И действительно, руки он умыл или что другое, но ни в тот день, ни на следующий он с нею ни в какие сношения вступать не лез.