A под ним я голая - Евгения Доброва

– Пошли погуляем, холодно так сидеть, – тяну Палыча за рукав, а им никуда неохота.

– Не, не, не, Лерочка, мы пока не пойдем, у нас тут проблемы.

Я (о, наглое и самонадеянное существо):

– У вас у обоих может быть только одна проблема. И эта проблема хочет гулять.

Спрашивается: зачем я это сказала? Пал Палыч-то ладно. Но Миша!

* * *

– Записывайте, записывайте свои истории, – сказал, затягиваясь «Житаном», Пал Палыч. – Про детство, родителей. Про то, как сами пишете. Про издательства, литературную жизнь. Про все. Ведите дневник! Потом получится роман, вот увидите. Минимум повесть. А я вас издам.

* * *

Я подошла к делу ответственно и принялась вспоминать.

* * *

Миша помогает:

– Тебя возили на море?

– Возили.

– И что?

– Ну, море. Теплое. На водных велосипедах катались. Родители в волейбол играли на пляже.

– И все?

– Ну, дяденька один клеил маму, все подходил ко мне и говорил: «Мама? А я думал, это твоя сестра. Такая молоденькая!» А потом на берег вышел папа, мама достала из сумки персики, разложила их на пакете, и мы стали полдничать. На маме был васильковый купальник, очень красивый. Она сидела на песке по-турецки и подкладывала мне хорошие, а сама брала с бочками. «У меня уже четыре складки на животе», – удрученно сказала она, глядя на линию горизонта. Папа ничего не ответил, а мне стало ее ужасно, просто нестерпимо жалко.

– Сколько ей было?

– Двадцать пять. Почти как мне.

– А у тебя сколько складок?

– Не знаю. Может, одна…

– Сейчас посмотрим.

Миша задрал мне футболку. Складок не было.

– Ноль, – облегченно сказала я.

– Значит, дело не в возрасте.

– Конечно, не в возрасте. Питались раньше по-другому. Послевоенных детей старались впрок накармливать, на всякий случай. Бабушка в войну наголодалась, поэтому вся пища дома – сахарку, маслица побольше. Все супы на поджарках, картошка на сале… А мама все ее рецепты унаследовала.

– Это же вкусно.

– Я от бабушкиной кухни страдала.

– У тебя просто плохой аппетит.

* * *

Есть ли у детей аппетит? Что-то не припомню, чтобы мне в детстве когда-либо было вкусно. Клубника? Нет. Земляника? Горчит. Крыжовник? Кислый. Вишня? То же самое. Черешня? Почти не покупали. Смородина? Фу, этот запах! Яблоки? А есть ли у них вообще вкус? Манго? Привкус жести от банки. Торты и пирожные? О, только не это! До рвоты. Конфеты? Без эмоций, хотя и не противно.

Сгущенка? Липкая.

Молоко? Противное, особенно если деревенское или прокипяченное.

Сметана? И как дедушка это ест…

Творог? Даже проглотить сложно, крупчатый.

Курица? Шкурки.

Колбаса? Невкусная. (Кроме охотничьей, но поедание оной было, по-моему, едва ли не однократное, так что не в счет.)

Котлеты? Нет.

Гречка? Пахнет ржавыми железками. Суп (щи, борщ, лапша на бульонном кубике и без мяса). Ну разве что.

И хлеб, пожалуй. Если корочку горелую срезать.

* * *

Зато во взрослой жизни аппетит меня догнал. Заманила сегодня Пал Палыча в грузинскую забегаловку: ничего не могу с собой поделать, уважаю харчо. Пал Палыч заказал чахохбили, я у него отъела кусочек – вкусно.

Хихикали. Кормила Пал Палыча мороженым с ложечки. Пихаю ему в усы клубничный пломбир и приговариваю:

– Вот, на всю жизнь запомните.

А он и не знает, как реагировать.

Ему пятьдесят три года или около того.

* * *

Если кормить его с ложечки, можно всю жизнь ужинать за его счет, думаю я. Но что скажут люди?

* * *

Образы пионерского детства преследуют меня по ночам. До сих пор не могу забыть лозунг из школьной ленинской комнаты:

Стал вожатым – не пищи,легкой жизни не ищи!

Его сочинил один мальчик, отличник. Ему потом еще грамоту дали и путевку в Артек.

Для меня это было озарение. Я поняла, что поэт всегда будет избранным.

И решила стать поэтом.

* * *

Помню, как в лагере мальчишки ночью ходили мазать зубной пастой девчонок.

Это казалось нам непоправимо ужасным, до бесконечности непристойным – как вымазанные дегтем ворота в украинских деревнях. Но! – в то же время это было чертовски притягательно, потому что напоминало взрослую интимную жизнь: пока она в постели, он совершает над ней некое действо. Если она вдруг проснется – то та-ак завизжит! – и убежит, босая, по коридору в женский туалет. Далее всеобщий переполох, заспанная вожатая, негодяй посрамлен – но в то же время он герой!

Думаю, зубная паста – это был неосознанный символ спермы.

* * *

Что еще? Однажды мама вернулась из командировки и обнаружила на кухне поганку. Мы с папой жили вдвоем около месяца, и никто ничего не замечал.

– Нет, вы только взгляните! На самом видном месте!

– Где?

– Да вот же.

Мы посмотрели под ноги. Действительно, справа от двери из-под плинтуса торчала поганка на длинной худенькой ножке. Мама нагнулась, выдрала грибок и выкинула в помойное ведро.

* * *

Пока спала, забыла все на свете. Приоткрыв утром глаза, увидела на подушке слева, сантиметрах в пяти, голову Миши.

– Боже мой, кто это?! – подумала. Помню, что был испуг. Потом сообразила.

Переживание мимолетное, в долю секунды, – а взволновало, взбодрило на весь день.

Что-то подобное со мною случалось и раньше: «Я в Ясеневе. Квартира бабушкина. Еще есть… Миша…» – память загружалась с черепашьей скоростью, по кластерам.

– Представляешь? – рассказываю вечером Михаилу. – Нет, ну ты представляешь?!

С кем же я живу в уме, в космосе, если то и дело забываю за ночь, кто мой муж? Перебрала знакомых мужиков, да так и не нашла: никто не подходит. Может, одна?

С возвращением, дорогая!

* * *

В четыре руки чистим картошку. Миша:

– Ой, что ты делаешь, надо ножом!

– Пионеры в лагере всегда глазки ногтями выковыривают… Стоп, надо записать.

– Записывай. И больше никогда так не делай.

* * *

– Спасибо, дорогой, ты мне очень помог.

– Чем же?

– Ты сварил пюре. Дорогой, гордо:

– Это было акме пюрейной промышленности.

* * *

…В тот вечер Миши не было дома, и Палыч засиделся у меня в гостях. Мы поужинали, я взялась мыть посуду.

Почему-то помню, что у меня колыхались ягодицы… Пал Палыч подошел и обнял меня. От неожиданности я выронила чашку. Она и еще две тарелки разбились.

– Простите. Простите, пожалуйста! – Пал Палыч вернулся обратно к столу, вытащил из пачки сигарету и закурил.

– Будете кофе? – Но поскольку спросить как ни в чем не бывало не получилось, я выдержала паузу и добавила: – Вы с ума сошли.

– Вероятно. И вы это знаете.

– Господь с вами, Павел Павлович! Так мы всю посуду перекокаем.

* * *

– Не могу вас не бояться…

– Ах, молодость, молодость…

* * *

В три часа ночи он спохватился и стал звонить жене.

– Алё, Нина? – Голос у него был, как у ослика Иа.

– <…>

– В Ясеневе.

– <… >

– Есть голова на плечах!!!

Хрясь трубкой по аппарату, и весь разговор.

* * *

Всю ночь я боялась ложиться, и поэтому мы сидели на кухне, болтали и пили коньяк. Пал Палыч больше не приставал.

В полседьмого утра я проводила его до лифта, заперла дверь на оба замка и легла досыпать.

* * *

Потом он мне по телефону, укоризненно:

– Вчера приснилось, что я занимаюсь любовью со своей женой.

Во сне с женой любовью занимался! Вот ужас-то!

* * *

– Миша пригласит вас на дуэль!

– Вот именно что пригласит…

* * *

Роман «Это я, Эдичка» был написан в 1979 году, за два года до моего рождения.

Мама сожгла неприличную книгу в теплице – там стояла буржуйка.

– Это роман об одиночестве, – сказала я тогда маме. Это была первая «дура», которую она от меня получила.

* * *

– Ваша дочь что-нибудь пишет?

– Слава Богу, нет.

* * *

Они так ничего и не знают.

* * *

Ведь папа хотел, чтобы я была музыкантом.

* * *

Но у меня язык не повернулся соврать, что я до сих пор где-то играю. Ограничилась тем, что сказала: работаю в издательстве «Советский композитор». Все ближе к музыке…

* * *

Где-то зазвонил телефон, но я никак не могла понять, где он.

* * *

…Звук доносился из холодильника.

* * *

Здравствуйте, сказал голос Пал Палыча. Вот сейчас день, а ведь у меня было преодолимое желание позвонить вам в три часа ночи. – Что же не позвонили? – Я же говорю: преодолимое.

* * *

Может у девочки быть роман с дяденькой, черт побери, или нет?! Нет, не может. И все это знают.