A под ним я голая - Евгения Доброва

– В книжке прочитала.

– В какой?

– Не помню…

– Вешал бы таких писателей, – говорит Мишель. – Котлеты бы из них крутил.

– От тебя стоит держаться подальше.

– Но ты, я надеюсь, не станешь писать подобную ересь?

* * *

Кончились деньги. Надо срочно ехать за гонораром. За подобную ересь.

* * *

Одинокая потерянная пинетка, привязанная за шнурок к притолоке стеклянного павильона автобусной остановки, тихо покачивалась, влекомая дуновением ветра.

* * *

Сначала хотела добраться автобусом, но метро затянуло водоворотом подземного сухого тепла. Черт с ними, с пересадками.

* * *

Тум! – двери. «Менделеевская». И я вспоминаю о Любочке Менделеевой, и о Блоке, и о реке Пряжке, и о джинсовых ремнях от Пако Рабанна, – и опять о невских берегах.

* * *

Бородатый, но лысый мужчина плюхнулся рядом, повернулся в полоборота и уставился на меня в упор.

Глазел беспардонно и долго – как турист на афишный столб «Мулен Руж».

– Что вы на меня так смотрите? Вам нравятся уродины?

– Дура.

– Что, простите?

– Ничего.

И перешел в другой вагон. А как таращился!

* * *

Я все еще езжу в метро…

* * *

Домой вернулась только к ужину: пустилась в бегство по магазинам.

* * *

Когда человек в голодном расположении духа идет за продуктами, он обязательно купит в три раза больше, чем может съесть. Причем каких-нибудь оливок или чипсов. А потом ему неделю не на что жить.

* * *

Опять почти нет денег.

Много ли могут заработать начинающая писательница и неизвестный фотограф?

* * *

– Гомерически хочется курить.

– Гомер не курил. …Но пил.

* * *

Миша завел в записной книжке страницу на букву «э» – «экономия» – и пишет туда, сколько у кого взял в долг.

* * *

Покупаю резную деревянную рамочку для Мишиной фотографии, продавщица мне подает, смотрю – с трещиной.

– Боюсь, она треснула, – говорю продавщице.

– Не бойся.

* * *

Миша купил еще один объектив.

* * *

В субботу мы проснулись поздно, к полудню. Я ворочаюсь, зеваю и тру глаза: пока вся не изваляюсь, не встану. Миша протирает очки.

– Интересно, а в Японии есть евреи? – вдруг говорит он.

– Евреи? В Японии? А почему ты спросил? Неужели у меня так будка опухла?

– Ну ты и скажешь! Мне просто приснился еврейский погром в Токио.

– И чем все закончилось?

– Ты танцевала на площади «Хава Нагилу», и тебе надавали по шее. Не сильно, а так…

* * *

Это еще что. Однажды просыпаюсь и вижу Михаила, спящего, с пультом от магнитофона и микрофоном в руке. Интересно…

– Дорогой, а что ты делал сегодня ночью?

– Ждал, пока ты захрапишь. Хотел записать…

– И что, храпела?

– Не знаю. Я, пока ждал, уснул.

* * *

Еще покупка: в хозяйственном – пакеты для мусора. Сошью из них платья, и Миша снимет новое портфолио. Новое прекрасное портфолио.

Продавщица подает черный рулончик.

– А дайте лучше вон те, серебристые.

– Какая разница?! – бурчит под нос жрица Гермеса: не понимает моего эстетизма.

– Мне для другой цели.

Не могу же я ей сказать, что через такие не буду просвечивать.

* * *

В черной пластмассовой ванночке лежит лист: из его глубины медленно вырисовывается, приобретает знакомые очертания мое лицо. Через мгновение лист ловко поддевается пинцетом, и в лоток закладывается новая порция будущих анфасов и профилей. Все происходит со скоростью выпекания блинов. Свет красный, зловещий. Почему-то вдруг становится жутко.

Миша множит и множит меня. Как штаммы.

* * *

Сладковатый фотографический запах по всей квартире; никогда не выветривается. В ванную не зайдешь – вечно сушатся пленки. Языки, свитки, змейки – отовсюду, откуда только можно свисать, – серпантином вьются с бельевых веревок, шуршат еле слышно над головой.

Вот как тут стирать?..

Беру таз и ухожу на кухню.

* * *

Когда мы еще не были женаты, Миша спросил:

– А может, ты будешь моей музой?

– А может, ты – моей? – А потом подумала, что муз не выбирают, как и родителей.

* * *

В Мише проснулось чувство ответственности. «Я должен кормить семью», – сказал он и устроился осветителем на «Мосфильм» в ночную смену.

* * *

Мой муж – воплощенная химия и жизнь. Точнее, химия versus жизнь. Парацельс в век Интернета. Иногда просто слов нет. Мало ему своих фиксажей-реактивов – так нет, сегодня застукала его на кухне: в моей розовой чашке что-то дымилось.

– Что это?

– Это? Сплав Вуда.

– А зачем он тебе?

– Должен плавиться в кипятке.

Я заглянула в чашку. На дне лежали серебристые горошины.

– И что, плавится?

– Смотрю… Пока еще непонятно.

– А как же чашка?

– Отмоется…

* * *

Я вспомнила, где видела эти горошины. Микола, муж моей подруги Таньки Ниловой, отсыпал пригоршню в процессе разборки хозяйственного хлама, при коем мы присутствовали, в квартире, доставшейся ему после смерти отца.

* * *

Вечером позвонила папе.

– А сплав Вуда ядовитый?

– Конечно, ядовитый. – (А как же моя чашка?! Моя розовая китайская чашка!) – А зачем он тебе?

– Так просто спросила.

– Как вообще поживаешь?

– Вот, – придумываю на ходу, – ходила гулять, зашла по дороге в хозяйственный. Купила скалку и яйцерезку.

– Тебя что, муж обидел?

* * *

По «Культуре» передача про ландшафты Петергофа. Возлежим на диване как баре, любуемся причудами садовников. Камера дает крупные планы Монплезира, Марли, прудов и фонтанов, долго обозревает фигурные газоны… А наутро Миша предлагает сделать мне такую же прическу: короткая стрижечка с рельефными вензелями. Можно с разноцветными. В интимном месте. Слава телеканалу «Культура».

* * *

Кожаная подошва моей левой тапки всегда изрисована, исчеркана шариковой ручкой в духе графики Эшера: когда, сидя в кресле, болтаю по телефону, всегда для удобства подворачиваю ногу и машинально калякаю по подошве.

* * *

Покупаем зелень на рынке: три укропа по восемь рублей и китайский салат за восемнадцать.

– Сколько с нас?

– Шестьдесят.

– Сколько?

– Ой, пятьдесят два.

– Сколько-сколько?

– Сорок два…

– Будешь так шутить, бесплатно заберем, – грозится Миша.

– Ладно, ладно, вот нате вам яблочко, – бабка азербайджанка сует его в руки, возьми, мол, и с Богом проваливай.

– Не любим мы яблоки, персик дай!

* * *

Прошлой осенью Миша привез с дачи полрюкзака яблок. Одно из них было надкушено. И еще одно. Короче, несколько яблок были надкушены.

«Ки-ислые! – подумала я, – придется варенье варить».

И не ошиблась. Штрифель оказался, как говорил когда-то – правда, не про яблоки, а про мосфильмовские груши, на «Мосфильме» были неохраняемые полузаброшенные сады, – один калдырь, типчик со сломанным носом, завсегдатай массовки и душа местной компании, косым глаза вправлять!

* * *

И мы поставили сидр. А Мишиному папе сказали, что сварили варенье.

* * *

Сейчас ночь, и слышно, как на кухне свистит сидр. Такой тихий звук.

* * *

– Опять за своего Прусточка-Прустца!

Я уже в постели, с книжкой и маникюрной пилочкой в руках.

Миша ревнует.

* * *

Как медленно ползет по страницам закладка!

* * *

Но я же не могу читать быстрей, чем я читаю.

* * *

Мечтаю о том, чтобы на ночном столике лежало не девятнадцать книг, как сейчас, а одна.

* * *

– Сколько тебе говорили не ставить на ночь быструю музыку!

– Это же Бах…

– Это все равно, что засыпать под польку.

* * *

Миша, однажды в спальне: ты будешь Белоснежка, а я Семь Гномов!

– Осторожнее!! Ты меня понадкусываешь! Хотя на самом деле, когда у меня хорошее настроение, я просто душка, из меня веревки вить можно.

– Да? А потом на них вешаться?

* * *

– А давай я сошью тебе такие трусы. С длинным и узким карманчиком, как чехол для зонта.

– Не хочется от тебя засыпать!..

* * *

Даже не верится, что в наше время это возможно – жить таким безмятежием жизни…

* * *

Мама подарила мне байковую ночную рубашку, в клубничку и с длинными рукавами – как носят в детском саду, но только большую. Миша ее не любил, говорил, что она отбивает у него желание.

– Опять ты в клубничках! Это твоя мама специально…

Но рубашка была теплая, а я мерзла ночами и потому не сдавалась.