Отыщите меня - Григорий Мещеряков

Стихов он знал такое множество, что не переслушаешь их даже в кругосветном путешествии. Отец и при прощании прочитал сыну какие-то стихи, но Юрка не запомнил, потому что ревел.

Папка уходил на финскую войну, словно уезжал совсем ненадолго в отпуск. Для сельских учителей была бронь от армии, об этом сообщил мамке председатель сельсовета. Отец сам ездил в Ижевск и настоял, добился, чтобы его как самого грамотного и сознательного отправили на военные действия к финской границе.

В юности своей отец недолго то ли учился, то ли практиковался в эстонском университете, у которого, к удивлению Юрки, было сразу три названия — Юрьевский, Дерптский и Тартуский, — хотя все три названия относились к одному городу. Как отец ни объяснял, а втолковать, что это такое, так и не смог — Юрка все равно не понял. Там отец выучил сначала немецкий, а потом эстонский язык, который был очень похож на финский. Он доказал, что на финской войне может быть военным переводчиком, и с ним согласились.

Мамка не смела отговаривать. Желание и воля отца были для нее непререкаемы. Она даже плакать при нем стеснялась. Не посмела показать слезы и на проводах, потому что папке это могло бы не понравиться. Провожали немногих, без речей и музыки, но все же торжественно. Напоследок отец обнялся с председателем сельсовета, как с родным. Расцеловал Юрку и, конечно, долго не отпускал мать. Она поехала с ним на телеге провожать до самой станции. Юрка просился, но не взяли — было мало места на телеге. Папка ушел накоротко, а не вернулся совсем и никогда больше не возвратится, не придет в дом. Мамка так и не успела еще съездить на его могилу в каком-то карельском поселке. Все собиралась и выкраивала время, но одной боязно, а вдвоем накладно. В этот год обещала съездить обязательно. Осенью или зимой приготовится и соберется.

Как только отец отбыл на финскую войну, мамка пошла на работу в совхоз. Хоть и получала военное пособие, но невеликое, а расходы росли и на Юрку, и по дому-хозяйству, и на посылки, что ежемесячно отправляли отцу. Правда, в письмах он ругался и запрещал, но мамка на этот раз его не слушалась, посылала гостинцев, стряпанных печений и хрустящего хвороста да всякого вязания на случай зимы и холодов. Там север и другой климат, погода бывает лютая. В Ижовке любую погоду перетерпеть можно. Только вот грозы теперь стали страшно злыми.

Рема, казалось, затаилась. Туча над головой пугает все больше, будто в самом деле одинокого Юрку догнать хочет. Лучше уж не оглядываться на небо, а удрать бы поскорее от нее.

…ездок запоздалый, с ним сын молодой…

То ли вслух сказалось, то ли в ушах откликнулось. Когда стремительно бежишь, все путается под ногами и в голове слова и мысли проскакивают друг за дружкой помимо Юркиной воли.

Уже завиделись спасительная заимка и череда невысоких изб. Юрка оглянулся на небо, туча отстала. Опередил-таки ее — убежал от грозы. Слава богу, все громы и молнии позади, зря так испугался. У заимки наконец-то можно отдышаться и облегченно вздохнуть, сбавить шаг и спокойно дойти до дома.

В Ижовке странная и непривычная тишина. Обычно в предвечерье шум, гам и сутолока. Идут и едут с работы люди, другие встречают скот или хлопочут на подворье. Кто за ворота выходит посплетничать, посудачить на завалинках.

Неожиданно заголосили две бабы в каком-то доме, не разберешь — то ли вечеринка, то ли беда.

С гулянья, видно, давно возвратились. Лошади распряжены, и на конном дворе полно заброшенных подвод.

Издали увидел Юрка на крыльце мамку. Она замерла каменным изваянием. Смотрит, приложив козырьком ладонь к глазам. Встречает, господи помилуй, неспроста. Видно, давно ждет. Неужели снова озлилась?

Можно, конечно, Юрке переждать на задворках. Постоит-постоит она, устанет да в избу уйдет. Но чему быть, того не миновать, хотя он вроде бы ни в чем не провинился. На всякий случай Юрка принял покорный и виноватый вид. Авось она изменит своей привычке и смилостивится.

Когда подошел к крыльцу, мамка даже не шелохнулась и словно смотрела в такую тридевятую даль, как за самый край земли. Юрка робко поднялся по ступенькам па крыльцо. Но ничего не происходит, мамка в его сторону даже не смотрит, ровно его тут нет или он человек-невидимка. Руку от глаз она не отрывает и не опускает. Губы сжатые и бледные, ни кровинки, как у тяжелобольного человека. Может, она по-настоящему занемогла? А может, всю деревню поразил какой-то неизвестный недуг? Что-то все-таки произошло такое, чего раньше никогда в жизни не было. Мамка, неотрывно глядя в небо, тихо и серьезно говорит:

— Война.

— Какая война?

— Самая что ни на есть… — Голос у нее, действительно, как у больной.

— С белофиннами, что ли?

— С фашистскими германцами.

Она говорит так, как будто ей давно все известно.

— И что будет?

— Постой тихо да помолчи.

Так они и стояли. С крыльца не уходили и оба зачем-то смотрели на небо. Юрке казалось, что она ждет какую-то чудо-птицу, которая вот-вот выпорхнет из-за горизонта и на крыльях или в клюве принесет нужные мамке вести.

От солнечного света Юрке резало глаза, и небо еще больше расплывалось в яркое зарево.

Мамка смотрит слепым взглядом и говорит:

— Ли-кась, сынок, како взошло черное солнце.

— Никакое оно не черное, а обыкновенное, и никуда оно не взошло, а висит на небе и скоро сядет за земной шар.

— Ты приглядись и не спорь, — говорит она. — Ежели долго смотреть, то посреди белого света темное пятно, как черная дыра в небе, это и есть солнце…

— Солнце темным может быть только при затмении.

Мамка в самом деле захворала или потеряла по малограмотности сообразительность.

— Я про то и говорю, что на небе его видать темным, когда на земле лихо.

Попробуй тут разберись, что к чему и отчего она говорит такие мудреные слова, которые только в кошмарном сне прийти могут.

— Это у тебя у самой в глазах темно, а вовсе не в небе.

— Ты еще мал, не удал и дурак. Вырастешь, поймешь и уразумеешь ясновиденье…

Юрка за нее испугался. От ее странностей становилось неловко и тревожно. Потом они ушли в избу и долго сидели не разговаривая. Незаметно стемнело, и наступил вечер, но свет не зажигали. Наверное, так сейчас сидят в каждом доме, во всей деревне. Может, и по всей стране.

Мамка сидела на табуретке у печки и раскачивалась, будто унимала вдруг появившуюся острую боль.

Никто не заходил, и сами никуда не собирались. Потом она прошаркала в сумерках комнаты к комоду, зажгла керосиновую лампу. Юрка увидел, как она беззвучно плачет, стягивая в узелок морщинки лица и губы. При свете лампы она показалась меньше ростом, но на стены падала огромная ее тень. Она не вытирает мокрые щеки. Потом всхлипнет, застонет, заскулит, как подраненная.

Юрке очень захотелось, чтобы люди смогли сразу выплакать все слезы, и тогда плач совсем уйдет из их жизни. Боль мамки в сто раз хуже, чем самому болеть.

Мамка повернула фитилек в лампе и увеличила огонь. Желтый свет слился с голубой полоской, падающей через окно от луны. Выдвигались и задвигались ящики комода. Шуршали листы пересохшей бумаги. Мамка опять принялась за письма. Читала она распевно. Изредка перехватывало дыхание, и она принималась читать слог сначала:

— «Милые, родные и самые дорогие мои мамочка и Юрка»…

В лунной ночи носилась по деревне «Раиска», гремела и тарахтела.

— «…как бы я хотел писать вам свое последнее перед нашей встречею письмо не в окопном сугробе, а на пенечке в мирном лесу, когда перестанут свистеть пули, а вместо оглушительных разрывов бомб и снарядов прогромыхает над головой трескучий гром и разгуляется светлая весенняя гроза…»

Такого скопления народа Юрка в Ижовке еще не видел ни на одном сходе, ни на одном собрании. Вся площадь перед сельсоветом и правлением совхоза заполнена односельчанами и приезжими людьми.

Председатель сельсовета ходил среди толпы в полной военной форме, в портупее и с орденом на выглаженной гимнастерке. Несмотря на зной, лихо заломлена его папаха с красной звездой. Жаль, нет у него командирских знаков отличия в петлицах, хотя и без того все почитают и слушаются его, как боевого командира. На фотографиях с финской войны у папки на воротничке было два треугольника, он был младший командир. Председатель сельсовета вполне может быть старшим командиром, с ромбами или шпалами. Сбоку на поясном широком ремне пристегнута настоящая кожаная кобура, но нагана в ней не было.

В толпе сновали деревенские мальчишки. Трое военных с красными кубиками в петлицах отдавали громкие команды. Проходила перекличка. С мешками и котомками в руках строились мобилизованные новобранцы.

Бабы и старухи держались ближе к своим мужикам и родне. Девчонки теснились кружком в сторонке.