Отыщите меня - Григорий Мещеряков

В толпе сновали деревенские мальчишки. Трое военных с красными кубиками в петлицах отдавали громкие команды. Проходила перекличка. С мешками и котомками в руках строились мобилизованные новобранцы.

Бабы и старухи держались ближе к своим мужикам и родне. Девчонки теснились кружком в сторонке.

Не обученные, не служившие парни и отвыкшие от армии мужики суетно выстраивались. Путались в строю, топтались на месте. Никто не злобился и не переругивался. Отдавались распоряжения, наводился порядок. Девки украдкой целовались с парнями. Старики напутствовали молодых. Некоторые пришли слегка подвыпивши и громче всех балакали. У других торчала из мешка четверть с бражкой. Гармошка играла грустный вальс «На сопках Маньчжурии», но никто не танцевал. То появлялась из-за угла неугомонная «Раиска», то исчезала в переулках и мчалась к окраинам. Из других деревень приезжали новые призывники.

На столбе у сельсовета наспех повесили большой квадратный радиорепродуктор. Оттуда слышались речи о войне.

В толпе новобранцев много знакомых Юрке парней. С ними он обменивался рогатками, удочками и поделками, гонял по деревне голубей, играл в «козны» и «чижики». Сейчас они выглядели настолько серьезными и взрослыми, что просто трудно представить их прежними деревенскими баламутами. На красноармейцев они тоже мало походили своими полудетскими лицами и разношерстной одеждой. Председатель сельсовета придирчиво осматривал отъезжающих.

По команде военных первые мобилизованные стали рассаживаться по возам и подводам. Заголосили бабы, молча прощались старики. Мамка глядела воспаленными глазами, много сморкалась и вытирала слезы. Ей провожать было некого. Впереди обоза поставили «Раиску», председатель сельсовета стоял на левом крыле и держал речь. От волнения поправлял и дергал портупею. Закончил он речь, подняв руку, совсем тихим поперхнувшимся голосом:

— Дорогие односельчане, да здравствует наша победа!

Никто не аплодировал, люди плакали. Председатель сельсовета подал знак, махнул левой рукой и сел в кабину. Взвыла мотором «Раиска», и обоз медленно тронулся с места. За подводами шли пешком провожающие, некоторые — до заимки, другие намерились до станции. Мамка сама не пошла и Юрку не пустила вслед за обозом.

Через Ижовку потянулись обозы из других районов, деревень и околотков. Проходили пешие колонны красноармейцев из военных летних лагерей до станции. Провожали их и встречали всей деревней. На постой бойцы не вставали, останавливались лишь на короткий привал. Дымила походная кухня, раздавали из котла кашу, развязывали походные вещевые мешки. Снимали с плеч скатанные шинели и ели прямо на траве. Пили деревенское молоко, угощались пышными пирогами. Пахло мясными и рыбными консервами. Переобувались и чистили от пыли ботинки и одежду. Сушили на солнце потные портянки и длинные обмотки, потом скручивали, как бинт, туго и ровно наматывали на ноги.

Юрка подолгу стоял, наблюдал и удивлялся, как ловко они приноровились к походной своей жизни.

Уже немолодой красноармеец посмотрел снизу вверх и подмигнул:

— Нравится?

— Что?

— Да вот это. — Красноармеец показал на обмотки.

— Не знаю.

— Тебя как зовут-то?

— Юрка.

— А фамилия?

— Сидоров.

— Веселая у тебя фамилия, парень, а у меня тоже есть «сидор» — улыбнулся красноармеец и поднял большой вещмешок. — Хочешь, достану гостинца?

— Не хочу.

— Дело хозяйское, была бы честь предложена. Мамка-то у тебя есть?

— Само собой.

— А тятька где? Дома еще?

Юрка не ответил, промолчал, сделал вид, что не расслышал. Некстати и ни к чему сейчас говорить, что отец погиб. Он присел на корточки, чтобы лучше разглядеть прочные железные подковки на подошвах солдатских ботинок. Наверное, такие носил и отец, когда пошел на войну.

— Вы сейчас на фронт?

— Почитай, что прямиком, без задержек.

— А меня примут на фронт?

— Нет, Сидоров, не примут, не смеши честную публику и не спрашивай никого про такие глупости.

— Я просто так, а вовсе не про глупости… А вот если я добровольцем напрошусь, возьмут тогда?

— Все одно нет, ребятишек не берут и не пустят.

— Я вырасту.

— Далеко хватил, Сидоров, не успеть! Пока ты растешь, мы с войной покончим, разделаемся в два счета, понял?

— Конечно, понял… Только когда?

— Полагаю, Сидоров, что месяца через два-три, от силы через полгода, и возвернемся.

— Тогда, конечно, не поспеть.

— Вот и слава богу!

Красноармеец громко рассмеялся и дружелюбно похлопал по Юркиному плечу.

— В строй!.. В строй!.. В строй!..

По цепочке прокричали команду, и все красноармейцы побежали строиться.

Построенные колонны, дружно ступая в шаг, прошли по Ижовке дальше, к станции. Если бы Юрка сейчас был большим, то тоже бы шел по этой дороге на фронт.

По радиорепродуктору весь день передавали военные песни и марши. Люди быстро к радио привыкли и меньше глазели, разевали рты и разглядывали это чудо в деревне, а больше слушали, старались не пропустить ни словечка.

На старой тряской телеге проехала тетка Марисова, вожжами отмахивая слепней. Они вились вокруг спины и морды лошади. Тетка Марисова ехала за полуденной дойкой, негромко позвякивали пустые пузатые фляги. Странно и непривычно было видеть шоферку с вожжами в руках — ее родную «Раиску» тоже мобилизовали на фронт.

Юрка промотался на улице допоздна, домой шел при белой пуне. На черном небе светились звезды, мерцали и подмигивали земле. Им оттуда вся земля видна: затихшая Ижовка, медленные обозы и скорые поезда, что увозят людей на войну, далекий-предалекий фронт, где стреляют и убивают, «Раиска», которая подвозит к окопам снаряды, председатель сельсовета в конном полку или даже впереди целой дивизии.

Мамка сидела одна в темноте. Потом зажгла лампу. Поужинали без аппетита, мамка отправила Юрку спать, а сама осталась на кухонке помыть посуду в медном тазу.

От луны не спасают занавески на окнах, просвечивают насквозь, пропускают холодный свет. Юрка отвернулся к стенке. Лучше накрыться с головой одеялом до завтрашнего утра, может, сны хорошие приснятся.

…Приснились, наоборот, страшные путаные картины и цветные кошмары, которые наяву представить ума никакого не хватит. Ползли синие, черные и коричневые толстые стеганые одеяла. Шевелятся, крадутся, готовы вот-вот наброситься на голову. Их рубят, кромсают саблями и шашками, пронзительными и острыми, как огонь и молния. Взрываются красные, желтые и оранжевые всполохи, озаряют все зримое пространство. Ослепляют, и каждый раз приходится мигать, закрывать плотнее веки. Проносятся кони с рыжими гривами, сверкают клинки и стрелы. Совсем низко раскрывается огненная пасть, а в центре черное солнце. Белое небо орет, хрипит и гогочет неистовым голосом: «Вой… на! Вой… на! Вой… на! Война!»

Разобрать невозможно, где война и где гроза, спуталось все.

Некуда человеку деваться и спрятаться. Бросает то в горячий воздух, то в холодный огонь. Мелькают, исчезают лица знакомых. Позвать бы их на помощь, да никто не услышит в таком аду. Прыгают от страха длинные тонкие ноги, а Фифы нет, потому что она уехала в город. Пробежала осторожная лисица и провалилась в глубоком дупле. Гудит истошно гром, зовет человеческим голосом: «В… строй, в… строй! Война! Война!.. В строй!»

Нет, это командует пожилой красноармеец. Но он так далеко, что к нему не пройти через огромную пропасть.

Нужно разбежаться, прыгнуть и перелететь по небу. Треснуло и раздвоилось могучее дерево. У самых ног раздвинулась земля и образовалась бездонная яма.

Хочется закричать во весь голос, но страх не дает. Нет сил сладить с горлом, будто обручами его стянуло, и дышать нечем. Юрка медленно начинает сползать в обрыв синей пустоты. Спастись, зацепиться не за что — сейчас провалится, а там, внизу, нет жизни. Совсем издалека доносится неумолкающий неизвестно чей рев: «В строй!.. Война!.. Вой…»

Юрка проснулся от собственного крика. Мамка у печки звякала чугунками, сковородой и заслонкою. Дрова догорали последним жарким пламенем, тепло которого обжигало Юркино лицо. Ранний утренний свет окрасил потолок и стены в пепельные цвета.

Мамка испуганно отставила кочергу и ухват. Подошла, стала говорить какие-то бессвязные слова. Юрка спросонья ничего не понимал. Она торопилась побыстрее приготовить завтрак, чтобы ранехонько успеть на работу.

Сгоревшие дрова уже распадались в угли. Прохладный пот Юрка вытер со лба ладошкой. Пытался сообразить, что с ним происходило. Не спутать бы, что в жизни, а что во сне. Слово «война» заклинилось в мозгах, и никакими щипцами не вытащить, никакой кувалдой не выбить, хоть голову раскалывай на две части, на две половины. В одной останется война, в другой — довоенная жизнь. Но у человека всего лишь одна голова, одна душа и одна жизнь.