Отыщите меня - Григорий Мещеряков

Новенького приручают и обязательно бьют. По точно заведенному порядку, пока тот не поймет смысла здешней жизни, не сломится, не подчинится. Бьют для острастки, чтобы просто знал, что здесь лупцуют и проучают впрок. Новенькие появлялись почти каждый месяц. И каждому Князь устраивал «долгую темную», когда свита «холуев» и «холопов» набрасывала на голову новичка одеяло, чтоб никого тот не запомнил и не было слышно крика. Свет выключают, двери на крючке держат. Подонистые норовят больше кулаками, локтями, ногами и чем попало. Иногда во время «темной» Петька слышал умоляющий голос из-под одеяла:

— Миленькие, братишечки, не надо-о, не надо!.. Миленькие, хорошенькие, я не буду!.. Я ничего не буду!.. Что захочите, то и сделаю, только не бейте. Я не буду…

Петька знал, что никто не заступится, на себе испытал…

Большая спальня напоминает физкультурный зал. Тесно стоят рядами свыше полусотни коек, на каждой спят по двое. В центре под потолком горит желтая и тусклая лампочка. Дотрагиваться до выключателя могут лишь «холопы», да и то с согласия или по указке Князя.

После отбоя, перед сном, дежурные воспитатели, забежав на порог, пересчитывают по головам собравшихся и, успокоенные, вполне довольные, уходят.

Тогда Князь принимает на койке свою обычную позу. Начинает раскладывать жратву, доставая припасы из-под матраца. Койку он занимал один. Прикрепленные к «холопам» напарники или спали на полу, или выгоняли с постели кого-нибудь из «падлы». После «княжеской трапезы» готовилась новичку «темная». «Холопы» и «холуи» занимали свои места в проходах. «Падла» боязливо сторонилась, пряталась и затихала.

С самым первым появлением Петьки в спальне у Князя и всей свиты зачесались руки. А привела его сюда после ужина воспитательница Валентина Прокопьевна. Она показала койку, где он будет спать, назвала напарника и быстро ушла. На Петьку уставились десятки глаз. Взгляды хитрые и наглые, удивленные и любопытные, добрые и злые. Осмотрели с головы до пят. Петька тоже внимательно присматривался к ним, не ожидая никакого подвоха. Одежонка у приемышей, как называли здесь всю эту временную ораву, самая разношерстная и пестрая, кто в чем. Казенной формы не выдавали, кроме нижнего белья, фланелевой рубашки и полотняных брюк. Ни у одного не было такой ладной, на диво всем, серой шинельки, как у Петьки. Еще не старой, хорошо скроенной и сшитой, правда, уже изрядно потертой в передрягах дорог.

Князь поманил Петьку пальнем. Потом потрогал воротник, пощупал шинельку и цепко взялся за медную пуговицу.

— Фронтовая? — хитро и вроде бы дружелюбно пробасил Князь.

— С войны…

— Ну, а как величать?

— Шинель-то, что ли? — Не нравился Петьке тон Князя.

— Тебя, смех.

— Петром…

— Откуда приехал?

— Отовсюду.

— Шинель замылил или как?

— С генеральского плеча! — отшил любопытного Петька.

— Ух ты, Генералец!

Тут вдруг Князь принялся истерически хохотать, хотя до этого был вполне нормальным и даже вроде бы приветливым человеком.

— Ой, не могу, Смехи, ой, не могу! Ой, заливало! Позекайте, смехи, на Генеральца! — Князь подпрыгивал, раскачивался из стороны в сторону, хватался за голову и гоготал.

Петьке странно было смотреть на эти кривлянья, как будто человек сходил с ума. Но присутствующих эта сцена нисколько не удивила.

Петька еще не знал, что перед ним Князь, а у него свои повадки. Кто-то подначивал втихаря Князя. Выгадав паузу, Петька громко и резко сказал:

— Чего умору разыгрываешь, шут гороховый, шинелей, что ли, не видал?

Князь вдруг осекся и криво поморщился. Сощурившись, уставился пронзительным взглядом. Через секунду, почти не шевеля губами, произнес:

— Ретивый Генералец!

Все со страхом ожидали ссоры.

— Амба, Генералец! Махнемся на шинельку, падла! — вдруг говорит Князь и начинает расстегивать пуговицы. — Получишь за нее овчинный тулуп или зипун. А не приглянется, толкнешь на базаре, с голым пупом перезимуешь…

Петька прижал руки к груди, ощутил на животе холод часов. Часы были большие, круглые и тяжелые, в металлическом корпусе, с решеткой поверх циферблата. Когда-то батька носил их в кармашке галифе, из-под гимнастерки выглядывала блестящая крученая цепочка, которая потерялась в первый же день войны. Петька привязал часы просто на тонкую крепкую бечевку, повесил через шею и носил так все время на груди. Всегда и везде прятал под рубахой, чтоб не потерять и чтобы никто не увидел… Князь расстегнул нижнюю пуговицу шинели и цепко схватился за следующую.

— Нет, это ты зря! Не лезь, не чапай! Хамло! — Петька выдернул борт шинели. Пуговица оторвалась и закатилась под чью-то кровать.

— А ну нишкни, падла! — рявкнул Князь, от голоса которого, казалось, вздрогнула спальня. Словно холодок по спине или кошачьи когти по телу пробежали.

Наступила тишина. Приемыши насторожились, ожидая взрыва, переполоха. Петька настроился по-боевому, приготовился к любой драке. Но Князь лишь махнул рукой и повернул ладонь вверх. В тот же миг чья-то рука мгновенно выключила свет. Сразу зашевелились «холопы» да «холуи», что стояли в проходах. Тут же накинулись, как стая волков. Правда, одеяло набросить не успели, Петька сумел вывернуться, ускользнуть. Били валенками, ботинками, ремнями. Кто-то норовил угодить острым костлявым кулаком в лицо. Пинали ногами и топтали. Петьке не спастись, не укрыться от них. Он ухватился за ножку и юркнул под кровать, побежал на четвереньках, как загнанный зверек. По топоту ног определял приближение преследователей и устремлялся в другой угол. Рассадил до острой боли коленки, исцарапал ладони и пальцы, ударялся спиной о железные кроватные решетки. Сдвигались и переворачивались койки. Оглушительно стучали по полу ноги, негромко кричали, пыхтели, хрипели голоса:

— Бей падлу чем попадя!

— Лови его с другой стороны и держи суку!

— А ты его чурбаком по головешке! По башке!

Охапка приготовленных на завтрашнюю топку дров у голландки рассыпалась, заглушив крики и топот. Петьке сейчас захотелось превратиться в крохотную черную мышь, залезть в любую норку или дырочку, забиться бы в щель, и никто-никто его тогда не достанет. Неожиданно рявкает, перекрывая весь шум, голос Князя:

— Амба, смехи!

Включили свет. Все остановились кто где, переводя дыхание. Петька вылез из-под кровати в самом дальнем углу.

Грудь распирает, отдышаться невмоготу. Голова кружится, перед глазами светлячки и звездочки прыгают. Тошнота застряла в носу, в горле, во рту. «Холопы» и «холуи» тоже выглядели порядочно растрепанными. Устали небось, в темноте сами шишек себе насобирали. В спальне беспорядок, перевернуты и валяются постели, торчат железные ножки кроватей. Ни кричать, ни звать на помощь, ни реветь Петьке не хватало сил. Пацану по-разному смотрели в его сторону. Одни злорадствовали, другие — с испугом, третьи — сочувствовали. Но почему многие смотрят на него с такой лютой ненавистью? Ведь ничего плохого Петька им не сделал. Может, злятся, что не удалось добить и в самый подходящий момент Князь прервал их разбой? А может, они по натуре своей такие?

Спрятанные под рубашкой часы, кажется, не повредились и целы. Лишь бы не отняли, гады. Петька, не выходя из угла, громко, чтоб каждый услышал, сказал:

— Бить будете, я в райсовет пойду!

— А ты, падла, бойкий и озорной! — язвит Князь. — Только не пугай, Генералец, свояков, а то заикаться станешь! Так, смехи?

— Ты не свой, ты фашист! — Голос Петьки чуть не сорвался.

— Нишкни, падла! — пробасил Князь. — Не то я разгневаюсь, и ты, по натуре, сыграешь в проруби на родной Вятке-реке и даже говном не всплывешь, падла!

— Сам всплывешь!.. Если еще раз тронете, то я кого-нибудь убью! — выдохнул последнее слово Петька.

В дверь постучали, и воспитательский голос прокричал:

— Мальчики, почему у вас шум и свет горит? Не пора ли выключать и спать ложиться?

— Пора, — негромко усмехнулся Князь и снова сделал какой-то жест рукой. «Холуи» поняли и с готовностью стали сдвигать кровати, подталкивая «падлу». «Холопы» развалились на постелях и отдыхали.

Петька не знал, куда теперь приткнуться и стоит ли идти к своей кровати, может, опять заваруха начнется и бить станут. Но в спальне уже было тихо. Князь помалкивал и сопел. Все быстро попрятались в постелях, кто-то выключил свет.

Свернувшись калачиком, Петька забился в уголок у голландки. Запахнулся потуже в шинельку да и остался тут, на полу.

Из щелей дуло, голландка остыла, было холодно, мокрая от пота одежда липла неприятно к телу. Заныли болячки и ссадины на ногах и руках. Слез, как обычно, не было. То ли они высохли, то ли пропали совсем. С того первого дня войны, когда от страха так хотел и не смог заплакать. В самую пору сейчас пореветь втихомолку, может быть, боль позабылась бы и на душе бы полегчало. Но слез нет и, наверное, уже никогда не будет. Петька языком зализывал ссадины, потирал ушибленные места, лежал комочком, молчал и думал. Хоть бы разок поплакать, почувствовать, как по щекам текут слезы, сжимается горло, вздрагивает голова и медленно утихает и отходит боль. Но, может, так даже к лучшему, горя никто не увидит и не посмеется. А у Петьки в душе ненависть накопится, больше зла родится, меньше жалости останется. Петька отомстит обязательно, нельзя без этого рвать отсюда.