Отыщите меня - Григорий Мещеряков

Последний майский праздник в Ижовке не состоялся. Председатель сельсовета перед пасхой подвернул ногу и лежал в медпункте. Говорить с трибуны было некому, а без него пустую «Раиску» выкатывать перед народом не стали.

Хитроватый соседский старик Леонтий после этого вздыхал и, поглядывая почему-то на небо, говорил:

— Нехорошо это все складывается… Да, нехорошо… Коли праздник сорвался, быть беде…

— Тоже, нашелся святой человек! — смеялась над ним мамка. — Еще и впрямь накличешь чего.

— Я не кликуша какая, я нутром чую…

Действительно, вскоре грянула разрушительная гроза, которая до сих пор у всех на памяти.

«Раиску» наряжали не только по большим праздникам, но и по другим событиям. Особенно после посевной или уборочной, когда она развозила совхозников по сабантуям и пикникам, к ремé[1], подальше от деревни. Там пили брагу, квас, плясали под гармошку с колокольчиками и пели частушки под балалайку, сражались на поваленном бревне мешками с соломой и перетягивали веревку. От удовольствия весело смеялись. Еще водили «ручейки» и играли в аттракционы, получая в награду по городской конфете или даже гуттаперчевую игрушку. Шоферка Марисова пела удмуртские песни. Люди из уважения к ней сходились и слушали, хотя большинство слов не понимали.

Мамка больше всего любила слушать одну песню. Бабы, собравшись в кружок, голосисто затягивали, она подпевала:

Вдо-о-ль деревниОт избы и до избы-ы-ы…

Праздник разносился на всю рему.

В реме лес густо порос, деревья и кусты переплетались. Речка Лекма разрезала рему вдоль, текла извилисто с одного конца леса на другой.

Юрка любил рыбачить на Лекме. Иной раз ждет не дождется, когда пойдет в рему на рыбалку. Свежая травка прохладно щекочет ступни, а там, где ее нет, греет пятки теплый песок. Берега Лекмы больше пологие, иногда и крутоярые. От деревни до самой ремы ни деревца, ни кустика, стелются зеленым ковром луга. Весной по сырости полным-полно дикого луку и щавеля, рви горстями и набивай брюхо. Дальше, за ремой, за опушками, протянулись лысые холмы да пригорки. Над ними часто в прозрачном небе синеют темные тучи. До той памятной грозы никто на эти тучи не обращал внимания. Сейчас чуть кто заметил темную тучку, уже с опаской посматривает на небо. От одного их сизого цвета продирает кожу страх, закрадывается в Юркину душу и таится там, пока тучи не уползут прочь или не обойдут стороной.

А вот Генька Морозов ничего не боится. Может, потому, что постарше, а может, просто врет.

— Сын, — зовет мамка, — где-ка ты там запропастился? Я на полуднюю дойку пошла, приду — чтоб был дома, а то смотри у меня…

— Мамка, в сельпо крючки привезли, дай мне денег…

— Сколько можно выманивать! — ворчит она. — Ужо я тебе так дам и поддам, что сыт далеко наперед будешь!

— Честное слово, последний разок попрошу и больше не буду…

— Так тебе и поверила! — кричит она. — Так я и поверила твоему бесчестному слову! Все равно не отцепишься.

Иногда даст несколько копеек, а чаще — нет. Все-то у нее одни нехватки. Волосяные лески Юрка доставал сам на совхозном конном дворе. Мальчишки этому научили. Он тайно забирался в конюшни, чтоб никому на глаза не попасться, и крался в полутемные стойла. Присматривался к гривам да хвостам, которые посветлее. За один заход на несколько удочек можно надергать. Подберется к хвосту, выберет волосок или два подлиннее, намотает концы на кулак, приноровится и резко дергает, лошадка только копыта переставит. Есть кони спокойные, а есть и уросливые, нервные, как люди. Иная лошаденка только ухом поведет и даже не шелохнется, другая вздрогнет кожей и чуть оторвет копыта от деревянного настила. Ну уж если попадется бешеная, то быть тут переполоху на конюшне. Зафыркает и заржет, начнет прыгать, топать и лягаться. Зашумят тут, перекрикиваясь, конюхи, забегают. Прихватят что под руку попадет — кнуты первым делом, вожжи или чересседельники — норовят, конечно, поймать нарушителя спокойствия, огреть как следует, а если выйдет, то и высечь. Они знают, что в конюшнях промышляют за лесками, потому-то и крестят:

— Вертихвосты! Повадились коней грабить! Ну погодь, изловлю!

Лютуют они больше на словах, чтобы попугать и отвадить. Успевай тогда от них улизнуть по бурьяну самой скорой прытью. Бывает, что с самого начала не повезет и, кроме куцей волосинки, нет больше промысла. Зато когда удастся надергать клубок, садится Юрка в густой репейник, подальше от зорких глаз, плетет леску в два волоса, узелки завязывает и кончики откусывает. Не замечает, как пролетает время. К вечеру, глядишь, на две свои удочки накрутит да еще для мены и торгов приготовит.

Обмен шел по всей деревне бойко. Меняли любой ходовой товар, у кого что есть, хотя взрослые и учителя вроде бы не одобряли. Ценились рогатки, удочки, голуби и козны. Редко расплачивались пятаками, деньги особо ценили. Торг шел натурой — баш на баш. В особой цене были панки и биты, залитые внутри свинцом, реже оловом. Они становились увесистыми и в кознах незаменимыми. Дома на этажерке и полках было много разных книг. Целая библиотека после отца осталась. Но книги в обмен не принимались, товаром не считались, а переходили из рук в руки с возвратом. Иной раз Юрка так продуется в козны, что готов любую книжку или последнюю рубаху заложить, да ничего из этого не получится, на обмен никто не примет. Голуби считались особо дорогостоящим товаром. На пару можно выменять десять налитых панков. Однажды Юрке повезло, он выиграл к вечеру полный деревянный чемоданчик бабок. Наиграл столько, что выменял на панки, а панки на пару сизых дикарей. Они жили в чулане, хлопали и скребли пол крыльями, ворковали и переговаривались на своем языке. Выпускать их было опасно, улететь могут, а приручать к дому дело долгое и хлопотное. Стерегли их с мамкой от кошек и берегли. Кормили и ухаживали как за малыми детьми. На волю не выпускали, пока не привыкнут. В грозу вместе с чуланом голубей куда-то унесло. Вырвались, видно, на свободу и улетели, если не погибли в тот день. Мамка расстроилась и даже раза три всплакнула, ей было жалко голубей.

Приезд старьевщика для деревенских всегда был праздником. К телеге его бежали и малые дети, и ижевские бабы. А он, знай свое дело, бойко и весело зазывает:

— Поищи — принеси!

— Выбирай — забирай!

Фургон у него ладный, лошадка не сытая, тощая, но резвая, весь день по Ижовке топает. Старьевщик дразнит свистульками, воздушными шарами и разноцветными леденцами. Несут ему на обмен всякие тряпки, кости или железки.

— Мамка, можно мне старую подстилку, что в чулане валяется, барахольщику снести?

— Ну, что ты скажешь! — гневно восклицает она. — Истый грабитель! Ни ума, ни поклону! Да я тебе ж, бестолковому, сколько раз говорила, что не валяется она, а прибрана до поры до времени! К осени я ее состирну, прострочу на машинке и фуфайку сошью, если выйдет, или подкладку к теплому пиджаку…

При отце она была сговорчивей.

Когда в прошлом году точно так же отказала, то Юрка просто-напросто стащил у шабров в огороде пугало. Разорвал на мелкие лоскутки и после этого снес старьевщику. Соседи, как и должно быть, подняли хай, будто не огородное пугало, а сундук с добром выкрали. Шум вышел большой. Приходили и дознавались сельсоветские, но так ничего и не вызнали. Раскрыли бы, мамка тогда бы от ужаса или умерла, или запорола бы Юрку до смерти. Прошлогоднего страха того Юрке хватило на всю жизнь.

Был бы жив отец, разве бы Юрка так маялся! Сразу бы лишние тряпки нашлись и на все другое не поскупились бы, да и мамка была бы куда добрее. Отец сам ни разу не тронул Юрку и мамке не давал. Он погиб лютой зимой на финской войне…

2

Недавняя гроза прошла по Ижовке большой бедой, большое опустошение принесла. Столько разрухи наделала, что народ никак очухаться не может.

В тот день собрался Юрка чуть свет на рыбалку в рему.

Пошли с утра, вчетвером. Собрались на заимке у коровников, где всегда червей в навозе копали.

Утром рема дышит свежестью и прохладой, от ветвей падают густые тени. Опрокинутое в воду солнце ослепляет бликами, приходится переходить и отыскивать укромное местечко. Так вдоль течения идешь по бережку, задерживаясь подольше у омутков, где чаще всего окуни клюют. На перекатах ловили пескарей, разгоняя их упрямые коричневые стайки. У омута Юрка отыскивал бревно или старую корягу, чтоб закинуть подальше, на самую середину: вдруг там плавает огромный сом и на счастье клюнет. Вода в омуте темная и таинственная, коряга торчит, словно скелет чудовища. Вот, кажется, вылезет из воды костлявая рука или зубастая морда, схватит за штаны или вцепится в ногу и уволочет в темную бездну.

Никакого, конечно, здесь чудища нет, просто воображаешь и страху на себя нагоняешь. Юрка передвинул поплавок выше, чтоб опустить крючок на донный клев. Сом наверх не выходит, он у самого дна плавает и ворочает усами, отыскивая добычу. Сухой сучок на коряге неожиданно с хрустом обломился, нога сорвалась и бултыхнулась в воду. Раздался зловещий всплеск, со страху Юрка заорал на всю рему: