Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - Славой Жижек

бы как огромный торговый центр и огромная мечеть на площади Таксим и в парке Гези. Он лез со своими советами во все сферы жизни и пытался делать это под неуклюжей покровительственной личиной, которая была немедленно сброшена во время событий в парке Гези, обнажив скрытую за этим имиджем глубоко авторитарную сущность35.

Разве «покупай и молись» – не идеальный позднекапиталистический вариант старого христианского девиза ora et labora[14], в котором идентичность рабочего (трудящегося крестьянина) заменена на потребителя? Здесь, конечно, подразумевается, что молитва (кодовое обозначение верности старым общинным традициям) делает нас еще лучшими «покупателями», то есть участниками глобального капиталистического рынка. Однако призыв к достоинству – это не только протест против такого высокомерного предписания; достоинство есть также видимость достоинства, и в данном случае требование достоинства означает: пусть меня обманывают и контролируют так, чтобы поддерживалась должная видимость и я не терял лицо. Разве это не важнейшая особенность наших демократий? Уолтер Липпман, икона американской журналистики XX века, сыграл ключевую роль в самопонимании американской демократии; в книге «Общественное мнение» (1922)36 он писал, что «правящий класс» должен подняться и принять вызов, – он, подобно Платону, считал народ сильным зверем или растерянным стадом, спотыкающимся в «хаосе частных мнений». Итак, стадо граждан должно управляться «специальным классом, интересы которого выходят за пределы частного», и этот элитарный класс должен действовать как аппарат осознания, позволяющий обойти основной дефект демократии – невозможный идеал «всеведущего гражданина». Так функционируют наши демократии – с нашего согласия. В словах Липпмана нет ничего таинственного: это очевидный факт. Загадка же в том, почему, зная это, мы все равно продолжаем игру. Мы действуем так, словно мы свободны и свободно решаем, молча принимая и даже требуя, чтобы невидимый приказ (вписанный в саму форму нашей свободы слова) диктовал нам, что делать и думать. Как давно понял Маркс, секрет кроется в самой форме. В этом смысле в демократии каждый рядовой гражданин, по существу, король, но король в конституционной демократии, правящий лишь формально, и его функция заключается в одобрении мер, предложенных исполнительной властью. Вот почему проблема демократических ритуалов тождественна большой проблеме конституционной демократии: как защитить достоинство короля? Как сохранить видимость того, что король принимает решения, когда всем известно, что это неправда? Так называемый «кризис демократии» происходит не тогда, когда люди перестают верить в свою собственную власть, а, наоборот, когда они перестают доверять элитам, тем, кто должен знать вместо них и давать указания, когда они испытывают тревогу, свидетельствующую о том, что «(истинный) трон пуст», что решение теперь действительно за ними. Поэтому в «свободных выборах» всегда присутствует хотя бы минимальная доля вежливости: находящиеся у власти вежливо делают вид, что на самом деле они не удерживают власть в своих руках, и просят нас свободно решить, хотим ли мы предоставить им власть, что отражает логику неискреннего предложения, о котором я писал выше. Итак, вернемся к Турции: только ли такого достоинства хотят протестующие, уставшие от примитивной и откровенной формы обмана и манипулирования ими? Можно ли интерпретировать их требование как «мы хотим, чтобы нас обманывали надлежащим образом – по крайней мере сделайте усилие, чтобы обмануть нас, не оскорбляя наш разум!», или же за ним действительно стоит нечто большее? Если мы стремимся к большему, то мы должны осознавать, что первый шаг к освобождению – избавление от видимости ложной свободы и открытое признание своей несвободы. Например, первый шаг к эмансипации женщин состоит в том, чтобы отвергнуть видимость уважения к женщинам и открыто заявить, что женщины угнетены, – современный господин больше, чем когда-либо прежде, не хочет выглядеть господином37.

К новому господину

На самых последних страницах своего монументального труда «Вторая мировая война» Уинстон Черчилль размышляет над загадкой военного решения. После того как специалисты (экономисты и военные аналитики, психологи, метеорологи и проч.) выработают свой комплексный, продуманный и тщательный анализ, кто-то должен совершить простой и по этой же причине наиболее сложный акт и превратить это комплексное множество факторов, где на каждую причину «за» есть два довода «против», в простое «да» или «нет»: мы идем в наступление; мы продолжаем ждать. Этот жест, который никогда невозможно полностью обосновать, является жестом Господина. Эксперты должны представить ситуацию во всей ее сложности, а Господин должен упростить ее до точки принятия решения.

Такая фигура Господина особенно необходима в ситуациях глубокого кризиса. Задача Господина заключается в том, чтобы осуществить подлинное разделение – на тех, кто предпочитает тянуть резину при старых условиях, и тех, кто осознаёт, какие необходимы перемены. Президента Обаму часто обвиняют в том, что он разделил американский народ, вместо того чтобы сплотить его и прийти к общим двухпартийным решениям; но что, если именно это нужно поставить ему в заслугу? Такое разделение, в отличие от оппортунистских компромиссов, является единственным путем к настоящему единству. Рассмотрим пример, который определенно не вызовет разногласий: Франция в 1940 году. Даже Жак Дюкло, второй человек во Французской компартии, признался в частном разговоре, что если бы в то время в стране проводились свободные выборы, то маршал Петен победил бы, набрав девяносто процентов голосов. Когда де Голль, совершив исторический поступок, отказался признать капитуляцию Петена перед Германией и продолжил сопротивляться, он заявил, что только он, а не режим Виши, говорит от имени истинной Франции (истинной Франции как таковой, а не только от имени «большинства французов»!). Его слова были решительно верны, даже если с «демократической» точки зрения не только не имели легитимности, но и явно противоречили мнению большинства французского народа. И Маргарет Тэтчер, «леди, которая развернуть себя не позволит», тоже была таким Господином, твердо придерживаясь своего плана экономического либерализма, который сначала считался безумием, но постепенно превратил ее исключительное сумасшествие в общепринятую норму. Когда Тэтчер спросили о ее величайшем достижении, она ответила без заминки: «Новый лейборизм». И была права: ее триумф состоял в том, что даже политические враги приняли основополагающие принципы ее экономической политики. Настоящий триумф – не победа над врагом; он наступает, когда враг сам начинает говорить на вашем языке, в результате чего ваши идеи ложатся в основу всей сферы деятельности.

Что же остается от наследия Тэтчер сегодня? Неолиберальная гегемония явно разваливается на части. Единственный выход – повторить жест Тэтчер, но в противоположном направлении. Тэтчер была, пожалуй, единственной настоящей сторонницей собственной политики – она определенно верила в свои идеи. Сегодняшний неолиберализм, напротив, «только лишь воображает, что верит в себя, и требует от мира, чтобы и тот воображал это»