Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - Славой Жижек

должны всецело принять освободительный аспект раны (нашей особой идентичности) как таковой29.

Выражаясь иначе, опыт английского языка как репрессивного навязывания затеняет тот факт, что то же самое верно для любого языка: язык сам по себе есть чужеродный вторгающийся паразит. На протяжении всей своей работы Лакан варьирует хайдеггеровский мотив языка как дома бытия: не язык – творение и инструмент человека, а, наоборот, человек «живет» в языке. «Психоанализ, – утверждает он, – должен быть наукой о языке, в котором обитает субъект»30. «Параноидальный» выверт Лакана, его дополнительный фрейдовский нажим проистекает из его характеристики этого обиталища как пыточного дома: «С фрейдистской точки зрения, человек есть субъект, плененный и пытаемый языком»31. Человек живет не просто в «тюрьме языка» (так называется одна из первых книг Фредрика Джеймисона о структурализме), а в языковой камере пыток: вся изложенная Фрейдом психопатология, от запечатленных в теле конверсионных симптомов до полных психотических расстройств, есть шрамы этой постоянной пытки, бесчисленные признаки первоначального и неустранимого разрыва между субъектом и языком, бесчисленные свидетельства того, что человек никогда не сможет почувствовать себя как дома в собственном доме. Вот что игнорирует Хайдеггер – эту мрачную, истязающую другую сторону нашей жизни в языке, и именно поэтому в возводимой Хайдеггером конструкции также нет места Реальному наслаждению (jouissance), ведь истязающий аспект языка касается прежде всего злоключений либидо.

Ля, а не соль-бемоль

Итак, если мы отбросим непристойную идею о том, что лучше «аутентично» истязаться «родным» языком, чем иностранным, мы должны в первую очередь подчеркнуть освобождающий аспект принуждения к использованию иностранного «универсального» языка. Есть определенная историческая мудрость в том, что со Средних веков и до недавнего времени роль лингва-франка играла латынь – «вторичный», неаутентичный язык, «падение» с высот древнегреческого, – а не древнегреческий со всем его аутентичным бременем: именно пустота и «неаутентичность» латинского языка позволили европейцам наполнить его собственным конкретным содержанием, чего не дали бы сделать переполненность и властная природа древнегреческого. Усвоив этот урок, Сэмюэл Беккет начал писать на французском – иностранном языке, оставив позади «аутентичность» своих корней. Повторим: функция восприятия иностранного языка как репрессивного навязывания состоит в том, чтобы затенить репрессивное измерение в нашем собственном языке, то есть задним числом возвести свой материнский язык в потерянный рай полной аутентичной выразительности. Шаг, который необходимо сделать, когда мы воспринимаем навязанный иностранный язык как репрессивный и диссонирующий с нашей внутренней жизнью, заключается в том, чтобы перенести это противоречие на материнский язык. Такой шаг, конечно, чрезвычайно болезнен: он равносилен утрате самой сути нашего бытия, наших конкретных исторических корней. Это означает, что я должен, как выразился Джордж Оруэлл, неким образом «полностью изменить себя, чтобы в итоге стать практически неузнаваемым». Готовы ли мы к этому? Еще в 1937 году Оруэлл обозначил двусмысленность превалирующего левого отношения к классовым различиям:

Все мы проклинаем классовые различия, но мало кто всерьез хочет упразднить их. Здесь мы сталкиваемся с тем важным фактом, что любое революционное мнение черпает силу в том числе из тайного убеждения, что ничего изменить нельзя. <…> Необходимо признать, что уничтожение классовых различий означает уничтожение части себя. Вот я – типичный представитель среднего класса. Мне легко сказать, что я хочу избавиться от классовых различий, однако из них вытекают почти все мои действия и мысли. Все мои представления о добре и зле, приятном и неприятном, смешном и серьезном, безобразном и прекрасном, по существу, являются представлениями среднего класса, мой вкус к книгам, к еде и одежде, мое чувство чести, мои застольные манеры, мои обороты речи, мой акцент, даже характерные движения моего тела – все это обусловлено особым воспитанием и занимаемой мною нишей примерно на полпути к вершине социальной лестницы32.

Какова же здесь позиция самого Оруэлла? Он отвергает высокомерное сострадание или какие-либо попытки «уподобиться рабочим» – более того, он бы хотел, чтобы рабочие чаще мылись и т. п. Но означает ли это, что он желает оставаться в среднем классе и поэтому признает, что классовые различия должны сохраниться? Проблема в том, что сформулированный Оруэллом выбор – «придерживаться ценностей среднего класса или уподобиться рабочим» – ошибочен: быть настоящим революционером вовсе не значит «уподобляться рабочим», подражая образу жизни бедных классов. Напротив, цель революционной деятельности – изменить всю социальную ситуацию, чтобы сами рабочие перестали быть «рабочими». Другими словами, оба полюса дилеммы Оруэлла – придерживаться ценностей среднего класса или, по сути, стать таким, как рабочие, – это типичные варианты среднего класса. В самом деле, Робеспьер и Ленин определенно были представителями среднего класса в частной жизни, но это тут совершенно ни при чем – дело не в том, чтобы стать похожим на рабочих, а в том, чтобы изменить их положение. Наблюдение Оруэлла справедливо только в отношении определенного типа «буржуазных» левых. Есть твердые в своих убеждениях левые, не ждущие только «революции без революции», как говорил Робеспьер, – в том числе якобинцы и большевики. Отправной точкой для этих настоящих революционеров может стать даже сама позиция «буржуазных» левых: дело в том, что, погрузившись в псевдорадикальную риторику, они действительно начинают подвергать сомнению свою субъективную позицию. Трудно представить себе более яркий политический пример весомости проводимого Лаканом различия между «субъектом высказанного» и «субъектом высказывания»: сперва, формулируя прямое отрицание, вы начинаете с желания «изменить мир», не подвергая опасности субъективную позицию, с которой вы готовы осуществить изменения; затем, в результате «отрицания отрицания», осуществляющий изменение субъект соглашается заплатить за него субъективную цену, изменить себя или, если процитировать формулу Ганди, стать тем изменением, которое он хочет видеть в мире.

Разве «полностью изменить себя, чтобы в итоге стать практически неузнаваемым», – не акт радикального самопреобразования, сравнимый с перерождением? Точка зрения Оруэлла состоит в том, что радикалы апеллируют к необходимости революционных изменений как к своего рода суеверному знаку, который должен помочь достичь противоположного, то есть предотвратить реальное изменение, в том смысле, что нынешние левые ученые, критикующие капиталистический культурный империализм, на самом деле страшатся мысли о том, что их область исследования «схлопнется». Подумайте о мире больших международных биеннале – поистине капиталистических мероприятиях, опирающихся, как правило, на «антикапиталистическую» идеологию, превалирующей формой которой является смесь антиевроцентризма, критики современности («мы живем в посткантианской вселенной») и предупреждений о том, что даже художественные выставки участвуют в обращении капитала, – на что хочется ответить в духе старой шутки братьев Маркс: «Говорят, что современная художественная сцена является частью капиталистической машины, но это не