Легенды и мифы Древнего Востока - Анна Овчинникова

Дело в том, что в иудейском Элохиме объединились черты двух божеств — истребителя-Энлиля и спасителя-Энки, отсюда и такая его непоследовательность.

Точно так же, как библейский Ной, Атрахасис в назначенный день взошел на борт ковчега, только в отличие от библейского праведника ниппурский мудрец вовсе не был безмятежно спокоен.

Он созвал людей своихНа пир прощальный.Родню и семью на борт он поднял.Они ели яства, они пили напитки.Он же спускался и поднимался.Сесть не мог, и лечь не мог он.Разрывалось сердце, желчью рвало!

Конец света меж тем надвигался; раскаты грома возвещали о его приближении. И вскоре после того, как Атрахасис со своими людьми (и присланными Энки животными) затворился внутри огромного судна, началось нечто невообразимое:

Вздымается ветер, несет бурю,Адад на ветрах, своих мулах, мчится —Восточном, Западном, Северном, Южном.Ураганы и бури завыли пред ним.Злобный вихрь взметнулся ветрам навстречу,К нему вздымается Южный ветер,Западный ветер трубит рядом.…Колесницей богов ураган несется,Мчится вперед, убивает, молотит.Идет Нинурта, открывает плотины,Эррагаль якоря и столбы вырывает.Анзуд когтями разрывает небо.Разум страны, как горшок, расколот.Поднялись воды, и потоп вышел.Его мощь прошла по людям, как битва.Один не может увидеть другого,Узнать друг друга в уничтоженье!

Что там люди — даже боги задрожали в страхе перед вырвавшейся на волю беспощадной стихией! Энки стонал, видя гибель своих созданий, и рыдала в голос повитуха богов, праматерь Нинту:

— Да померкнет день тот,Во мрак да вернется!Как могла я вместе со всеми богамиВ совете решиться на гибель мира?Насытился Энлиль постыдным приказом?Подобно Тируру, он поднял мерзость!И я ныне по собственной волеНад собою слышу их вопли!Надо мной словно мухи, рожденные мною!Я же ныне как в доме плача!В пустоте раздаются мои вопли!Мне ли карабкаться на небо,Мне, что жила в доме сокровищ?

Так причитала Нинту над разоренной, затопленной землей, и все боги вместе с ней оплакивали погубленный их неразумным решением мир.

Безымянный автор поэмы не решился вложить речи, обличающие жестокость богов, в уста смертного, зато вложил их в уста божественной повитухи… И этим вавилонское сказание опять-таки разительно отличается от библейского, где описание потопа сводится к бесстрастной констатации того факта, что

«усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом» и что «все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло».

Нет, не имели еще вавилоняне той нравственной «закалки», которая нужна, чтобы одобрить любое решение всесильного бога, даже если это решение — истребить все живое на земле.

Ковчег библейского Ноя носило по волнам сорок дней; судно «Спасающий жизни» дрейфовало семь дней и семь ночей. А когда к исходу седьмых суток иссякли ливни и схлынули воды, Атрахасис вышел из судна и принес бессмертным обильную жертву. Изголодавшиеся боги устремились на соблазнительный запах, и Нинту язвительно бросила им:

— Где был Ану и его разум?Как? И Энлиль приблизился к жертве?Потоп устроили, не подумав,Приговорили людей к истребленью!Вы решились на гибель мира!Их ясные лики потемнели ныне!

Нинту в гневе сорвала с шеи Ану лазуритовый амулет-муху и поклялась вечно носить его в память о потопе.

Единственным из богов, который ничуть не раскаялся в содеянном, был главный виновник беды — насильник и убийца Энлиль. Нимало не смущенный насмешками Нинту, он набросился на Эйю, упрекая его в спасении треклятых людей!

Эйя, не раздумывая, гордо взял вину на себя:

— Воистину, дело мое перед вами.За спасение жизни я в ответе.Где же, боги, был ваш рассудок,Что, не подумав, на потоп решились?

Казалось, дело вот-вот дойдет до драки между двумя богами, как вдруг Энлиль пошел на попятную: он терпеть не мог связываться с теми, от кого можно было получить сдачи. Скрежеща зубами, Энлиль согласился пощадить уцелевших людей, но взамен вырвал у Эйи пару уступок. Отныне, чтобы люди не размножались так быстро, на земле должен был поселиться злобный демон Пашиту, истреблявший младенцев, а некоторым жрицам запрещено было рожать.

Так благодаря Эйе человечество возродилось вновь…

Ну а что происходило в Месопотамии после потопа и до воцарения Навуходоносора II, вы уже знаете.

«Все течет, все движется», — говаривал старина Гераклит. Увлекаемые бурным потоком вавилонской истории, мы лишь мельком взглянули на страну, которой все сопредельные народы когда-то боялись больше, чем самого Энлиля. И теперь (ничего не поделаешь) придется выгребать против течения — ко временам расцвета государств Шумера и Аккада, к тем годам, когда «черноголовыми» правил Саргон Великий.

АССИРИЯ

Чем столетье лучше для историка,

Тем для современников печальней.

Н. Глазков

В начале «славных дел»

В те стародавние времена шумерские коммерсанты-тамкары основали на важнейших торговых путях ряд колоний, в число которых входил Ашшур, лежащий на правом берегу Тигра. Через этот город шли караваны в Сирию и Восточную Малую Азию, везя из Месопотамии ткани и хлеб, а обратно — медь, серебро, свинец и лес. Ашшур процветал и богател за счет торговли, и будь у него герб, на нем стоило бы изобразить торгашеские весы и гири.

Только при царе Шамшиададе I (кстати, первом правителе Ашшура, принявшем царский титул и даже скромно именовавшим себя «царем вселенной») была предпринята более-менее серьезная попытка пройтись по окрестностям не только с весами, но и с мечом. Шамшиададу, аморейцу из верхнемесопотамской глубинки, явно не давали покоя лавры Саргона Великого: сначала он завоевал Ашшур, сделав его своей резиденцией, а потом захватил всю Верхнюю Месопотамию и обложил данью побежденных царей Загроса.

Однако честолюбивый Хаммурапи вскоре свел на нет все территориальные достижения «царя вселенной», а вслед за этим был нанесен сильнейший удар по торговле Ашшура. Вавилон, хетты, Египет и Митанни позаботились о том, чтобы торговые пути переместились на запад; отныне египетские, микенские, хеттские и митаннийские товары пошли через финикийские города, на долю же ашшурцев остался лишь «утешительный приз» — торговля с Вавилоном.

С XVIII по XV век до н. э. Ашшуру приходилось довольствоваться ролью мальчика для битья, покорно снося пинки и зуботычины от Вавилонии и от сильного и задиристого хурритского государства Митанни. Около 1500 года до н. э. вконец распоясавшийся митаннийский царь Сауссадаттар предвосхитил хулиганский поступок героя «Двенадцати стульев» Виктора Полесова. Если вы помните, «кустарь-одиночка с мотором» утащил чугунные ворота дома № 5 по Перелешинскому переулку города Старгорода, а Сауссадаттар, явившись в Ашшур с далеко не дружественным визитом, помимо прочей добычи уволок оттуда городские ворота, роскошно украшенные золотом и серебром, и нахально водрузил их в собственном дворце!

Вот какие унижения приходилось претерпевать несчастным ассирийцам (которые, впрочем, тогда еще не назывались ассирийцами) вплоть до конца XV века до н. э. И лишь в конце XV — начале XIV веков до н. э. расстановка сил в Передней Азии круто изменилась в их пользу. Вавилон утратил былое влияние, Митанни сцепилась с хеттами (и получила от них хорошую трепку), сами хетты увязли в затяжной борьбе с Египтом… Всей этой политическо-военной катавасией удачно воспользовался тогдашний царь Ассирии (теперь уже именно Ассирии) Ашшурубаллит I.

Этот проныра интриговал, воевал, слал гонцов и подарки, совался везде и всюду — и в результате установил дипломатические отношения с Египтом и заключил союз с Вавилоном, выдав замуж за тамошнего царя свою дочурку с изящным почти французским именем Мубаллитат-Шеруа. Но самое главное, Ашшурубаллит расположил к себе Шуттарну — узурпатора, захватившего митаннийский престол — и тот вернул в Ашшур ворота, сто лет назад увезенные Сауссадаттаром!

Если бы Шуттарна знал, к каким трагическим последствиям приведет его опрометчивый поступок, он бы сотню раз подумал, прежде чем возвращать жителям Ашшура их собственность.

А последствия были самыми ужасными.

Водрузив ворота на место, смазав петли и заказав запасные ключи, ассирийцы настолько воспряли духом, что перешли в неудержимое наступление. Теперь им уже не нужно было караулить свой открытый всем вражеским вторжениям город, поэтому они сами могли вторгаться куда угодно — и с каждым годом становились все агрессивнее.