Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

штаба по телефону сообщает:

— Отбой.

А на фронте у нас, слышим, отступление. Люди ходят как в воду опущенные.

И вот в такое невеселое время слышу — по радио объявляют, что хор Пятницкого мою песню петь будет. Раздается музыка, потом хор запел:

Не боится ветров гора каменна,

От ветров она, гора, не сдвинется.

Не боимся мы врага-супротивника,

От врага, как гора, мы не сдвинемся.

С той поры, как песню эту я сложила, прошло три с половиной года. И если раньше я верила, что нет на всей земле такой силы, чтобы выстояла против Красной Армии, то теперь твердо это знала да надеялась на Красную Армию. Наши дети и братья кровь прольют и головы положат, а земли родной не отдадут.

5

Сын мой Павел красивым рос: круглолицый, черноглазый, ростом высокий, плечистый. Походка у Павла плавная: идет — не встряхнется, как клубок катится, крепкий, статный.

Одеться он любил опрятно. Сошью я им с Андрюшей на лето одинаковые рубашки из сатина, на зиму — толстовки из фланели. Ходят они как две ягодки. Люди любуются.

Фельдшер приедет в деревню оспу прививать, хлопает их по спинкам и приговаривает:

— Ну, эта мама умеет с детями водиться. Мягки да крепки, телом чисты. Добрые будут ребята.

Приучила я ребят звать людей не по прозвищам да уличным званьям, а по имени да отчеству, вежливо и с уважением. Гость ли какой зайдет, они с матери пример берут: здороваются, на переднюю лавку приглашают. А нет меня дома, начнут разговорами занимать.

Иного незнакомого человека и приглашать-то нужды особой нет, а ребята тут как тут, за руку с ним здороваются и меня кличут:

— Мама, угощай.

И не хочешь, да сыновья заставят, угощаешь.

Еще маленький, четырехлетний, Павел за книжками потянулся. Съездишь в Оксино, привезешь какую-нибудь книжку с картинками — у Павлика ушки пляшут.

Приехали как-то знакомые ненцы. Мы с ними чай пьем, а Павлик девочку гостьину занимает, книгу будто читает. Пальцем по строчкам водит и ей показывает.

— Быть, видно, тебе, Павел, учителем, — говорит отец.

Да по отцовым словам и вышло. С первого года ученья нашла на Павла такая жадность до грамоты, что отступился и от сна и от еды. Сидит обедает, а в руках книжка. Отец отнимает, Павлик плачет, есть не хочет. Летом по ночам за книгой сидит да под утро над ней и уснет.

Когда Павлик подрос, и от гулянья книга отбила. Начитается и тут же все ребятам рассказывает. Начнет вслух читать — и отец заслушается.

А когда поступил Павлик в педагогическое училище, обложился книгами и три года в своем интернате просидел. Из подготовительного класса Павел прямо на второй курс перешел. Купила я ему за это балалайку и ружье. Павел материным подарком доволен.

— Лучше прежнего, — говорит, — буду учиться.

Закончил он училище одним из первых. Учителя не нахвалятся: и прилежный, и умный, и деловитый.

Тогда поступил туда же и Андрюша.

Назначили Павла после училища в ненецкую школу в Варандей. Три года он там работал и все три года отличником считался. И школой заведовал и класс вел. Благодарности имел и премии получал. С ненцами на их языке говорил.

Когда в 1940 году пришел черед идти Павлу в армию, все говорили:

— Если хочешь нам помочь, поработай еще, мы тебе отсрочку дадим.

А Павел не соглашается:

— Пойду в армию. А учительская работа никуда от меня не уйдет.

Комиссия определила Павла пройти подготовку. Съездил он в Варандей, сдал школу и вернулся в Нарьян-Мар. Привез он с собой целую кучу фотокарточек. Ненецкие ребята очень любили его. Узнали они, что Павел уезжает от них, запечалились и притащили ему на память свои карточки.

Дома в Нарьян-Маре сидеть Павлу без дела не давали. Пробыл он в Нарьян-Маре с месяц и до самого последнего дня преподавал на курсах для ненцев. По вечерам ходил он на военное обучение. Идут призывники мимо нашего дома, выйдем с Клавой, Павловой женой, на балкон, посмотрим на них, полюбуемся, песен военных послушаем. А Павел с первого дня взводом командовать начал, — впереди идет, мне и любо; не позади плетется, а за собой людей тянет.

И вот пришла мне пора прощаться со своим сыночком. Положила я ему в рюкзак хлеба да масла, конфет да пряников. Вымылся он на дорогу в бане, пошел в военкомат свежий, бодрый, веселый. Я с Андрюшей провожаю его, а люди меня спрашивают:

— Ты, Маремьяна Романовна, не обоих ли провожаешь?

— Придет черед — и этого провожу. А пока помешкаю.

Думала я, что Андрей тогда пойдет, когда придет Павел, разница в возрасте у них три года.

В порту мы, матери, проскочили к самому пароходу, смотрим, как сыновья наши разместились.

Тяжело мне было расставаться: от сердца будто кусок отрывается. А виду не показываю, чтобы Павла не печалить. Да и совестно вздыхать: не куда-нибудь провожаю, а на доброе дело.

Как станет у меня на сердце тоскливо, вспомню я свой сказ «Сила храбрая красноармейская» и твержу в уме свой наказ:

Вы храните-берегите мать родну землю,

Мать родну землю народную, советскую…

И сразу станет мне легче: будто я в силу храбрую красноармейскую и свою долю вложила.

Запомнился мне Павел при прощанье: стоит он на палубе парохода от всех отдельно и смотрит на нас с любовью и грустью…

Уже зимой, когда я ездила в Москву, получила я от Павла письмо, что он служит на Мурманском берегу, в Териберке. Там он и ранен был в первые дни войны в одиннадцати верстах от границы.

…А когда Павел под Ленинград попал, письма стали приходить редко: раз в полгода. Мы ему пишем на каждой неделе по письму, а он шлет письма с обидчивыми словами.

«Писал, — говорит, — вам всем, а ни от кого ни ответа, ни привета».

Я ему отвечаю:

«Пишем мы тебе чаще, чем раньше. Да путь до тебя не легок».

А когда блокаду Ленинграда прорвали, написал он нам, что письма наши получены:

«Сегодня я большой праздник праздновал. Все письма ваши я получил и перечитал их не по одному разу. Будто я с вами побеседовал».

6

К тому времени был уже на фронте и бился с захватчиками и второй мой сын Андрей.

Сколько его в Нарьян-Маре ни держали, а все же вышло по его желанию отправили в Архангельск