Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

она, а уж простая — проще ее и быть нельзя, маленькая да старенькая, а речистая. Со мной она сразу подружилась. Шутница она, мертвого рассмешит.

Послушала она мои сказы и говорит:

— Вот, вишь, тебя какую нашли. Пусть ищут песенников побольше! Пусть ищут сказочников побольше! Пусть они лучше меня сказывают! Веселей народу заживется…

Возили нас во время совещания к Мавзолею Ленина. Народ к Мавзолею как вода течет. Примкнулась я к людям, встала в черед, подвигаюсь. Думаю: только войду в Мавзолей, сразу и увижу Ленина. Спускаюсь я по крутым ступенечкам, жду не дождусь. Когда подошли поближе, увидела я Ленина, на глазах у меня слезы навернулись, сердце сильнее забилось.

Тут у меня плач стал складываться:

Он не сном ведь спит, как живой лежит,

Как живой лежит, а ничего не говорит,

Всем смотреть-то нам его хочется,

Говорить-то с ним нам охотушка.

Стала я дальше складывать плач о Ленине. Выбирала слова самые верные, чтобы людям в душу западали.

Зорким глазом он все вперед смотрел,

За большие века далеко глядел,

Со веками он разговаривал.

Не страшили его тучи грозные,

Не пугали его грома громучие.

Думу думал он с нашей партией,

Речи молвил он со всей силушкой,

Со всей силушкой всенародною,

Мы со Лениным подружилися,

Меж собою все породнилися.

У нас семья стала нераздельная,

Одного отца, одной матери:

Наша мать родная — наша родина,

Наш отец родной — Ильич дорогой.

В то утро, когда я выходила из Мавзолея, с часовыми я ничего не говорила, только подумала. А в сказе-то я эту свою думу высказала:

Вы храните-берегите света Ленина,

Вы на долгие века нашим деточкам,

Нашим внукам, всем народам света белого.

Сказ этот у меня из самого сердца вылился.

После совещания начали меня всюду приглашать. Ездила я с Леонтьевым в Институт истории, философии и литературы, выступала там перед студентами. С нами ездила и Барышникова. Попросили меня плачь проплакать, песни пропеть про Стеньку Разина, а потом сказ про выставку прочитала.

Куда ни пойду — везде моими песнями, плачами да сказами интересуются. И в Союзе композиторов меня слушали, в консерватории больше десятка песен на пластинки записали, на радио да в Доме звукозаписи мои сказы тоже на пластинках оставили.

В Комитет по делам искусств приехали гости из прибалтийских республик. И меня туда пригласили. Выступала я перед дорогими гостями дальними со своим сказом «Чудо-выставка». Почему-то он людям больше других нравился, все его выбирали. Вместе со мной выступали и Барышникова, и ашуг Мирза[21], и украинские бандуристы.

И думала я: «И везде у нас, по всей стране, песня в почете, везде она в чести да в милости».

Часть четвертая

ВОЙНА НАРОДНАЯ

1

В советскую пору мне словно весь свет открылся.

Вся моя семья немалая поднялась. Ребята на свои ноги встали. Павлик сначала в Варандее, в Большой Земле, ненецких ребят учил, а в сороковом году ушел в армию. Андрюша к тому времени начал уроки в школе давать. Дочка Дуся семилетку в Нарьян-Маре заканчивала. Мелкота моя — Коля, Степа и Клавдий — тоже учились, шли один за другим, на месте не стояли.

Да и у всех людей жизнь как на хороших дрожжах восходила. Пили-ели чего хотели, на работу шли с песнями: душа к делу горела.

Детей растили и сами росли. Люди все выше поднимались. Молодые и старые каждый год как по ступенечкам вверх ступали…

Прогостила я в Москве-матушке четыре месяца. Не отпустил меня Леонтьев одну, поехал со мной до Архангельска провожатым. Попутчиками нашими по вагону были веселые девушки-лыжницы. Ехали они из Кирова, из Горького, из Куйбышева в Архангельск на соревнование. Полон вагон набрался, все молодые, краснощекие. Одна я среди них седая, мать им всем.

Разговорились мы с ними. Спрашивают — кто да откуда. Я и говорю Леонтьеву:

— Прочитай-ка девушкам что-нибудь про мою жизнь.

И начал он им читать про мой горький век.

Присмирели мои девушки, приутихли. Весь их смех как рукой сняло. Слушают про мое мытарство да вздыхают. А одна, Аней звали, слезно расплакалась, как ручьем разлилась. Тут и читку всю прикончить пришлось.

Вывела я ее к окошечку, утешаю ее да спрашиваю, будто родную дочь:

— О чем ты, Анечка, слезы льешь? Что с тобой попритчилось? Или горе тебе повстречалось?

Долго крепилась моя девушка, молчала. А потом разговорилась.

— Не встречала я, Маремьяна Романовна, горя, и ничем не обидели меня люди. А только слушала я про твое гореванье, и думалось мне, что это мать моя говорит. Ее жизнь да твоя жизнь — ровно сестры-двойняшки. И мать моя прежде, как и ты, слезами умывалась да рукавами утиралась. Я вот слушаю вас и дивлюсь: как можно было так жить? Как у вас хватало силы? Как доставало терпенья? Да не только жить так — слышать про такую жизнь непереносно.

— Что ж, — говорю, — поделаешь, Анечка. Жили. На живом кожа не треснет, а и треснет, так зарастет… Ну, да кончился и наш терпеж. И мы по-людски жить захотели. Жизнь, как пашню, переделали, худую траву повыкосили, хорошей понасеяли. И живете вы теперь — как цветы цветете. И мои дети вам под стать: не знают ни горя, ни печали. И про жизнь свою я вовсе не для слез рассказывала. К тому это я говорила, чтобы вы хранили да берегли теперешнюю нашу пожню. Следите за тем, чтобы не пустила корень на этой пожне вредная болотная трава.

В Архангельске в первые же дни пригласили меня по радио выступить со сказами.

И везде люди отзывались да откликались на мой голос. Женщины простые, как и я, руки мне жали и благодарили, будто я не свою, а их жизнь рассказала.

На один из этих вечеров пришли наши печорцы, хорошие мои знакомые. Хотелось им про Печору речи мои послушать. Понравилось. А мне их похвала больше всякой другой. Будто я проверку выдержала.

Первого апреля прилетела я в Нарьян-Мар. Ребята мои рады, будто век меня не видали. Навешались да нацепились на шею. Пошли тут у нас разговоры, спросы да рассказы.

Андрюша патефон заводит, пластинки с моими сказами да песнями играет. Ребята улыбаются: с пластинок родная