Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

думаю, что сейчас прощаться начнет.

Нет, вижу, не прощается, значит еще не на фронт.

Через сутки забежал домой. Вижу, как с дальней дороги приехал, осунулся, а веселый.

— Поздравляйте с прибытием, — говорит.

Андрюша шутки шутить — первый мастер. Начнет сочинять что-нибудь все уши развесят.

А как пришла война, мой парень переменился, и не до смеха ему, и не до шуток, вечно с делом да с заботой.

Спрашиваю Андрюшу:

— Чего, — говорю, — ты мне не сказываешься, чего от матери таишься?

— А что мне сказывать? Скажи вам — слез не оберешься.

— Плакать, — говорю, — добро, а не плакать — лучше того. Что я, не понимаю, что ли? Меньше тебя душой болею за родину нашу? Небось мать-то узнала бы, так палкой не ударила бы.

Андрюша и довольнехонек, что мать не расстроилась и слезы не проронила. И не стал от меня таиться.

Потом я его и спрашиваю:

— Когда поедете-то? Приготовить ведь все надо.

— Каждый час могут потребовать. И к любому часу все готово быть должно.

Начала я ему все направлять: две пары носков, две пары перчаток связала. Белья побольше в рюкзак сунула.

Время шло, а Андрюшу все не вызывали. И товарищей его до поры не тревожили. Велели им всем ждать, прежде времени никуда не прыгать…

Той порой, 9 июля, получила я письмо от Павлика. Пишет он мне:

«Дорогая мама.

Привелось мне участвовать в самом первом бою с врагами. Рассчитывались мы всем, чем могли: пулями и снарядами, штыками и гранатами. Все меня миновало, только вот каким-то несчастным осколком немного поцарапало.

Не печалься, мама, зарастут мои раны, расплачусь с врагом сполна, в долгу не останусь.

Пока не пиши мне: когда привезут в госпиталь, сообщу адрес.

Павел».

Ну, думаю, там ведь не кошки царапают. Наверно, уж царапина не мала.

А вскоре и второе письмо пришло. Пишет Павел, что перевезли его из Мурманска в Красное Село. В это же время в Нарьян-Мар пришло письмо от Степана Макарова его женке. Пишет Степан, что ранен и лежит в Красном Селе, как и мой Павлик. И вот у нас с женкой Степановой, как встретимся, один разговор: не получили ли писем, она — от мужа, я — от сына. Вместе письма пишем, вместе телеграммы шлем.

Сколько у меня в ту пору думано было! Писать — никакой бумаги не хватит. Узнала я, что ранен Павлик в ногу и в шею. «Ну, — думаю, подлечится, домой придет».

А через три месяца пришло от него письмо — вылечился мой Павлик. И адрес переменил. Назначили его в город Токсово под Ленинград.

Получу я от Павла письмо — мне радость, и от себя пошлю — мне веселье. Словно встретилась я с ним на часок, налюбовалась на него, отвела душу в разговоре.

Стала я всех расспрашивать, что за город такой Токсово. Люди знающие рассказали, что вовсе это не город, а дачное место в тридцати верстах от Ленинграда. Выпытала я все: какое там место, где железная дорога, где гора, где озеро, — все узнала. И вот Токсово в глазах у меня как живое стоит. Раскинулось оно между озером и горой, железная дорога вдоль него идет. И вижу я — ходит по улицам мой Павлик с новенькой винтовочкой за плечами, ходит и обо мне, своей матери, думает.

Писал он мне оттуда нередко, и я ему отвечала исправно, все думала про себя рассказать да от него, что можно, поскорей узнать. И все мне казалось, что почтой-то письмо тихо пойдет, — норовлю письмо или с летчиками до Архангельска послать, а то и до самого Ленинграда с попутчиком отправить. Приезжал как-то в Нарьян-Мар один военный из Ленинграда. К его отъезду приготовила я Павлу письмо.

«Распознала я всю твою местность, где ты живешь. Теперь вот я письмо посылаю тебе с людьми попутными, как из деревни в деревню. Живем мы, Павел, хорошо, все живы и здоровы. Ребят из рук не опускаю, учатся. Все мы часто тебя вспоминаем, а я ни днем, ни ночью о тебе не забываю. Спать ли лягу, есть ли сяду — стоишь ты у меня в глазах неотступно.

Вот пошлю я тебе это письмо, а все буду жалеть, что сама не смогу к тебе хоть на минутку заехать, хоть одним глазком взглянуть, хоть одно словечушко молвить. И тут же себя утешаю. Знаешь ты, какое бы слово я тебе сказала, какой наказ материнский дала?

Не жалей, Павел, ни силы своей, ни храбрости, ни удальства, ни сметки. Бей, сынок, злодея и силой, и верой, и истинной правдой. Не жалей ни свинца, ни пороха, сыпь, сколько ему в глотку влезет. Накорми врага досыта, напой его допьяна — сухарем стальным да вином свинцовым.

Победим ворога — съедемся да встретимся мы с тобой, соберемся за родным столом, и расскажешь ты нам тогда про свою службу ратную, про дела боевые, про нашу победу, про гитлерову кончину.

Мама».

4

В Нарьян-Маре с первых дней войны военное положение объявили. Город наш портовый, море рядом — немудрено, если какая-нибудь крыса фашистская заплывет.

По вечерам да по выходным дням бомбоубежища стали строить. В своем доме я в домовом комитете работала, так мне всех надо на работу нарядить, дежурных на ночь выставить, топоры, лопаты, ведра на случай пожара добыть, на учебу по ПВХО людей вовремя послать. Сама я сдала ПВХО на «отлично».

По воздушной тревоге я должна была дать по всему дому распоряжение, кому куда идти, и следить, чтобы никто дома не оставался.

В скором времени и подоспела тревога.

Часов около трех ночи завыла сирена. Народ поднялся дружно: знают, что по пустякам весь город поднимать не станут. Я, как полагается, вскочила первая в доме, подняла на ноги всех. Потом мы в штаб участка пошли, каждый на свое место: санитарки — в санитарное звено, пожарницы — в пожарное, охранницы — в охрану. А мужики все в главном штабе собрались. Вот им и винтовки выдали, и видим с поста — идут они, вооруженные, куда-то к берегу Печоры, выше порта.

И час проходит, и другой, и третий — отбоя нет. И никакой вести не слышно. Стоим, оглядываемся, боимся проглядеть или прослушать. Стою я и думаю: «Вот, Павел, и мать твоя воюет».

Кажется, подвернись тут враг — храбрости хватит.

Вот и четвертый час стоим. Вдруг, слышим, нам дежурный из