Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

жизни, а не людей и чувств. Но я становлюсь чересчур требовательной к плохо написанной критике и пишу так торопливо, что ничего хорошего из этого бы не вышло.

В четверг у нас был выходной, в течение которого мы склеили еще несколько экземпляров «Прелюдии»; кажется, поступил только один новый заказ. Люди жалуются, что, хотя история умная и все такое, она не закончена.

В пятницу 26-го Л. отправился на очередные переговоры по поводу Лиги Наций и в Клуб. Я поехала в «Omega» за новой бумагой Роджера, на Гордон-сквер за картинами, а затем, невыносима нагруженная, в Клуб на чай[834]. На правах важности я должна отметить, что Л. сегодня предложили баллотироваться в парламент[835]. Я еще не решила, что думаю по этому поводу. Инстинктивная склонность считать парламент нелепым мешает серьезным размышлениям, но, возможно, он не так смешон, как можно подумать из выступлений в нем. В Клубе журналистов угостили чаем. Я поднялась наверх, спряталась за дверью и впервые увидела миссис Гамильтон, вернее, услышала, как она отпускает шуточки, словно клубный завсегдатай, но посмотреть не осмелилась.

На ужин пришел Джеймс. Он обещает прислать нам письма Руперта, чтобы мы перепечатали их в Эшеме, но в этом деле замешаны какие-то странные интриги Стрэйчи.

29 июля, понедельник.

Я парализована задачей описать выходные в Гарсингтоне. Полагаю, мы обменялись между собой миллионами слов, а выслушали и того больше, главным образом из уст миссис Гамильтон, которая теребит ворот чаще, чем спаниель — свой ошейник, не говоря уже том, что ее большие карие глаза в точности как у собаки. К чаю пришли Гертлер, Ширман[836] и Даллас[837], [Дороти] Бретт. Были Оттолин, трое детей и Филипп [Моррелл]. Красной нитью всего и вся стали нападки Филиппа на Марри за его рецензию на Сассуна[838] в журнале «Nation». Он был наполовину горд собой, наполовину чувствовал себя неловко. Во всяком случае, мне пришлось отстаивать точку зрения Марри в течение десяти минут, а затем, дабы доказать свою правоту, Филипп трижды прочел нам статью и письмо Марри и собственное письмо ему, акцентируя, как мне показалось, внимание на аргументах поднятым вверх пальцем. Еще читали благодарственное письмо Сассуна. Думаю, Оттолин немного скучала. К счастью, погода была прекрасной, еда вкусной, и мы довольно весело провели время, ничуть не скучая, а что еще, спрашивается, нужно от выходных?! Я и правда по какой-то причине довольна. Моя кровать ощущалась множеством уложенных друг на друга слоев самого мягкого пружинистого дерна, а сад был почти душещипательно совершенен со своим продолговатым бассейном, розовыми хозяйственными постройками, мягким беловато-серым камнем и огромными гладкими густо-зелеными тисовыми изгородями. Мы бродили по дорожкам сада — дважды с Оттолин и один раз с миссис Гамильтон. Она работает умом. У нее нет ни пенни унаследованных денег, зато есть беспокойный трудолюбивый мозг профессионала, позволяющий постоянно зарабатывать на жизнь. Но не думаю, что она в чем-то лучше той же Оттолин. Через некоторое время после чая мы втроем отправились «в лес» и, конечно, не дошли до него. Очень скоро Оттолин села на забор и принялась обсуждать леди Маргарет Сэквилл[839], и, как обычно, она сокрушалась или удивлялась тем самым качествам, которые, можно сказать, знакомы ей не понаслышке. Однако ее рассуждения всегда ошеломляюще извилисты и витиеваты — полагаю, она и сама далеко не всегда понимает собственные мотивы выбора того или иного направления мысли. Проблема в том, что каждый слушатель воспринимает некий невысказанный, неосознанный мотив, из-за чего ее речь производит скорее отвлекающий и утомляющий эффект. На полпути к вершине холма под солнцем она остановилась, оперлась на зонт, окинула рассеянным взглядом пейзаж и начала рассуждать о любви. Порывы ветра заглушали половину слов Оттолин — еще одна причина, по которой ее трудно слушать…

— Разве не печально, что в наши дни никто по-настоящему не влюбляется? Это невероятная редкость… Я имею в виду, что люди не видят друг друга идеальными. Они не чувствуют, что каждое слово — это нечто совершенно прекрасное лишь потому, что его произнес другой. Берти, конечно, влюбляется… но его выбор так часто неудачен.

Здесь, главным образом для того чтобы вернуть нас домой, я сказала, что любовь многогранна и ограничивать ее романтикой — абсурд. А еще заявила, что можно любить группы людей и пейзажи. К несчастью, это замечание заставило Оттолин вновь опереться на свой зонтик от солнца и с тоской посмотреть на пшеничное поле.

— Да, я определенно люблю его — изгиб этого пшеничного поля кажется мне столь же божественным, как и любое человеческое существо. Я всегда была такой, сколько себя помню. И литературу я тоже люблю…

— Я люблю совершенно абсурдные вещи, Н. Р. П.[840] например, — сказала миссис Гамильтон.

Наконец мы продолжили путь и спросили бедную старую дуреху, почему при всей ее страсти к литературе она ничего не пишет.

— Ох, но у меня же нет времени — его всегда не хватает. Да и здоровье слабое… А удовольствие от творчества, Вирджиния, должно затмевать все остальные.

Я ответила, что это, безусловно, правда, хотя, по-моему, подобного замечания заслуживала миссис Гамильтон. На обратном пути мы прошли через деревню, где все крестьяне бездельничали со своими собаками и детьми, стоя вдоль дороги и покуривая трубки. Произошел обмен самыми радушными и, я боюсь, подобострастными приветствиями; ослепительный вид Оттолин и ее жемчуга явно показались сельскохозяйственным рабочим не дурным или нелепым нарядом, а частью аристократического шоу, за которое они заплатили. Никто не смеялся. Старушки в черном охотно останавливались и говорили о жаркой погоде. Все они выглядели немного взволнованными и стремились угодить. «Очень милые люди, не так ли?!» — сказала Оттолин, когда мы зашли в дом. Смею предположить, что в ближайшие 300 лет ничто их не изменит.

Меня отвели в студию Гертлера и показали его массивный «неумолимый» (по выражению Бретт) чайник[841]. Он решительный молодой человек, и если бы хорошие картины писались по желанию, то Гертлер бы творил чудеса. Никакие низменные побуждения не могут с ним совладать, поэтому я не очень-то верю в него. Писать картины — это слишком моральное и интеллектуальное занятие, или, возможно, природный дар недостаточно велик, чтобы перекрыть его совесть и силу воли. Он всегда говорит, что думает, и сидит очень прямо, и все в нем туго скручено, напряжено и мускулисто; его искусство — это зачастую агония, как он мне сказал. Но в конце концов он понимает, что хочет писать форму