Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

свет.

16 июля, вторник.

В субботу [13 июля] нам пришло в голову немного прогуляться за покупками, так как работа над книгой более-менее закончена, и мы отправились в Кингстон с корзиной, но обнаружили, что горох и бобы там стоят столько же, сколько и здесь. В книжном магазине Л. купил пергаментного Гроция[811], содержание которого обещало быть лучше, чем его вид.

В воскресенье, в сырой пасмурный день, как и все предыдущие дни, с тех пор как герцог Ратленд[812] упал на колени, мы пошли в Стейнс попрощаться с Филиппом [Вулфом], который получил уведомление об отправке на фронт в понедельник. Я не могу не сочувствовать свекрови не только в этом прощании с сыном, но и в ее отношении к жизни в целом. В ней есть правильность и мудрость от природы, но так мало самосознания, что она никогда не говорит умных вещей и выдает много глупостей, а ее привычки и условности настолько абсурдны, что едва ли имеют значение. Мы ходили взад-вперед по узкой меже между грядками овощей Герберта; она и плакала, и смеялась, и дала мне 2 больших яйца, и суетилась между всеми своими детьми, очень живая, непоследовательная и ласковая, явно любящая разношерстную компанию сыновей и их жен больше всего на свете. Однако мне нужна целая глава, чтобы передать эту атмосферу, и я надеюсь когда-нибудь ее написать.

Понедельник, как обычно, был днем прогулки по Лондону и чая в Клубе. Я настолько глупа, что умудрилась потратить 3,5 шиллинга на синюю ручку, которой пишу сейчас, а когда не пишу, то грызу ее, и 1,5 шиллинга на бумагу в чрезвычайно экстравагантном магазине на Пэлл-Мэлл[813]. Я оправдываю подобное расточительством тем, что почти даром смогла попасть в Национальную галерею[814]. Я бродила там целый час, а потом, вернувшись, попыталась описать свои впечатления Ванессе[815]. Однако я понимаю, почему мне нравятся картины: они как вещи, вызывающие во мне желание описать их, но только определенные полотна способны на это, — и я настаиваю (ради своей эстетической души), что не хочу считывать с них историю, эмоции автора или нечто подобное; лишь картины, взывающие к моему чувству пластичности слов, заставляют меня хотеть использовать их в качестве образов в романе. Но вечно мрачная атмосфера картинных галерей удручает как никогда, ведь о славе войны приходится рассказывать с помощью портрета лорда Китченера[816] в натуральную величину и огромных полотен батальных сцен[817], и, хотя это сражения XVIII века, они лишь смотрятся как сцены из гимнастического зала в большом масштабе. Я уже и забыла, кого встретила в Клубе за чаем, но в одном из кресел точно сидела Аликс в своем серо-зеленом пальто, юбке с кожаным поясом на талии и с ящиком для писем. Поскольку она выполняет работу для Аликс[818], сложно сказать, что было в том ящике.

Во вторник я сидела дома, складывая и скрепляя бумагу. Секретарь-француз мистера Дэвида Дэвиса[819] прервал меня. Л. превращает вторник в своего рода сосуд для заполнения его встречами.

В среду, 17 июля, мы склеили 50 экземпляров «Прелюдии». Пока нам вполне достаточно имеющихся копий. Сомневаюсь, что мы продадим больше сотни. Клайв написал толерантное, но не очень восторженное письмо о книге. «Она не подожгла Темзу и не вскружила мою привередливую голову», — так он пишет. С нами обедал Боб Тревельян, а Адриан пришел поздно. Боб переживает величайший кризис в своей жизни и будет говорить об этом еще очень долго. Он избежал армии и может отправиться во Францию или Голландию. Литературная работа Боба теперь прервалась надолго. Он так расстроил меня своим заявлением, что в его отсутствие Бесси[820] будет «жить с Кромптоном Дэвисом[821], то есть у него… На самом деле она там сегодня вечером, хочет посмотреть, подойдет ли ей это…», — что я лишь нервно смеялась через определенные промежутки времени. К нам присоединились Леонард и Адриан. У него нелепая фигура, точь-в-точь как у мандрила[822], особенно теперь, когда он скрючился от ревматизма и еле передвигает ноги. Он один из наших эгоистов, а еще ему удается быть более злобным, чем все мои знакомые, но скрывать это под маской исключительного добродушия. Он напоминает человека, собирающего мусор заостренной палкой. Так и Боб собирает все обрывки сплетен вокруг и даже тянется за теми, которые по-прежнему вне его досягаемости. Он сказал мне, что «слышал, будто я отнесла свою книгу издателям», которые, надо полагать, ее отвергли. Затем он сокрушался по поводу провала рассказа Кэтрин Мэнсфилд и принял мои возражения против обоих его заявлений, но так нерешительно, что явно продолжит их везде повторять. Он также настаивал, что познакомился со мной у Верраллов[823] в 1890-х годах, будучи студентом, и долго рассуждал о великих музыкантах и писателях, то нахваливая книги наших друзей, то находя в них больше недостатков, чем плюсов. Однако его смакование всех этих сплетен и злопыхательство таковы, что невозможно не обидеться. Он уехал в 9:30 утра с Л. и всю дорогу в поезде рассказывал о своем опыте перед Трибуналом[824].

18 июля, четверг.

Л. потратил 3 часа, пытаясь понять смысл слов сэра Уиллоуби Дикинсона и остальных, и в 16:00 я встретила его в читальном зале Лондонской библиотеки. Однако до этого я увидела на Сент-Джеймс-сквер молочно-белую лошадь со старинным испанским седлом, обитым красным бархатом с вышивкой. Ее вел старик. Никакой рекламы видно не было. Возможно, какой-нибудь великий иностранный герцог ездит на таких лошадях. Мы пошли на чай в Клуб — какой же был чай! После двух сухих булочек в «1917» дома нам пришлось приложиться к торту. Все склеенные вчера экземпляры книг побелели сзади, и мы не знаем причину. Позвонил [Брюс] Ричмонд и предложил мне «Жизнь Руперта[825]» на следующую неделю. Я ответила, что хотела бы объяснить Руперта читателям. Он согласился с тем, что недопониманий действительно много. «Он был очень веселым парнем», — сказал Ричмонд. Я пытаюсь получить от Джеймса письма.

На этот раз немцы не преуспели; погода ветреная, жаркая, сильно влажная и солнечная, — и так по кругу. Мы вновь обретаем безопасность посредством луны.

23 июля, вторник.

Кажется, именно в пятницу аптекарь отдал мне зеленую стеклянную банку — даром! Я всегда мечтала именно о такой, ведь стекло — лучшее украшение; оно удерживает свет и преломляет его. В Льюисе за круглые банки аптекарь просит £2,2.