Написать президента - Лев Горький

кислым недозрелым крыжовником.

Погиб я! Ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами!

— Дэн, выйди, — ледяным голосом велела Шапоклякович. — Посторожи снаружи.

— Но я… я могу… — зачморенно заблеял Злобенко. — Алина Леонидовна, ведь я…

— Выйди! — повторила она.

Дэн повесил бородатую голову и вышел, словно изгнанный с урока первоклассник.

— Чем обязан? — спросил я, решив, что буду до последнего играть дурака.

Прорваться силой — не вариант, одного Тельцова или Шамсутдинова я бы не испугался, но их двое, и бородоамбал Злобенко придет на помощь, едва начнется суматоха.

— Отдай нам текст, — сказала Шапоклякович, — чтобы мы уничтожили эту мерзость. Левушка, вы должны…

— Вы же погубили мой комп, блин! — рявкнул я. — Какой текст? Нет ничего! Все! Обманули! Пообещали спасение, а сами подсунули вирус!? Эх вы, и вы типа за свободу? Боретесь с ложью, да? Светлые лица и счастье для всех?

Она не в курсе про серебристый нетбук, что так и лежит под подушкой!

— Ради благородной цели можно и соврать. — Правильное, выхоленное лицо Шапоклякович слегка порозовело. — Слова — это оружие, и вы, Левушка, это хорошо знаете! Но я знаю, что вы спасли мемуары, что вы продолжаете над ними работать. Отдайте сами.

— Хрен вам! Никогда и ни за что! — Я скрутил парочку красноречивых фиг и помахал ими. — Ибо руки ваши осквернены кровью, и персты ваши — беззаконием; уста ваши говорят ложь, язык ваш произносит неправду! Надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство; высиживают змеиные яйца и ткут паутину; кто поест яиц их — умрет, а если раздавит — выползет ехидна!

— Да он с ума сошел, — сказал Шамсутдинов, которого как нехристя слегка передернуло, когда я цитировал Библию.

— Не думаю. — Шапоклякович смотрела на меня испытующе. — Вон его ноут! Возьмите!

— Нет, не дам! — Я ринулся к сумке, но Тельцов перехватил меня, вдавил в стенку мощным туловищем.

Я попытался дать ему по морде, но в руку мою вцепилась шипевшая как змея Гулина.

— Твааарь! Твааарь! — Слюна летела из ее оскаленного рта и жгла мне кожу там, где попадала на лицо.

«Ку-ку, мой мальчик!» — радостно восклицала под потолком давно и намертво отъехавшая крыша этой инфернальной дамочки.

Навалилась тошнота, силы закончились разом, показалось, что я не в номере «Лесной сказки», а в сыром подземелье под главным вавилонским храмом, где в изобилии веревки, молоты и клещи, огонь и вода, а также палачи, умеющие пользоваться всем этим.

— Тут даже пароля нет, — донесся из невероятной дали голос Шамсутдинова.

Ну точно, я не озаботился тем, чтобы его поставить — не до того было.

— Смотри последние текстовые файлы! Все подряд! — распорядилась Шапоклякович. — Называться может как угодно!

Я выплыл из сумрака, вернулся из древнего Междуречья в гнусную современность: Тельцов и Гулина держали меня, он топорщил усы, она скалилась, главлиттатарин Всея Руси щелкал клавишами, а Шапоклякович торчала у зеркала, словно Наполеон в центре расположения своих войск.

— Есть что-то про Навуходоносора и пророков Израиля, — с недоумением сообщил Шамсутдинов.

Я непроизвольно дернулся.

Странно, текст закончен, но по-прежнему зовет меня к себе, чего-то требует, беспокоит.

— А, это «Голем Вавилонский»! — Царь-критикесса махнула рукой. — Не то. Что еще?

— Ничего… ничего… — Теперь в голосе Шамсутдинова слышалась растерянность, и я с трудом сдерживался, чтобы не улыбнуться злорадно.

Это тебе, татаромонгольская морда, не чужих девок в койку таскать!

Ты сидишь на моей кровати, и мемуары Бориса Борисовича спрятаны в каком-то метре от тебя, нужно только отодвинуть подушку, скинуть одеяло, и вот он, серебристый нетбук! Только тебе не приходит в голову там искать, и никому из вас не приходит, поскольку вы литераторы, а не псы режима!

— Где текст? — Шапоклякович уставилась на меня в упор, глаза ее были холодны и черны, как два замерзших шарика гудрона, лицо покинула улыбка, из голоса исчезли обычные псевдоласковые интонации.

— Какой? — ответил я вопросом на вопрос.

— Не притворяйся дураком. — Она устало вздохнула. — Идет война. Ты создал оружие. Разрушительное, опасное. И те люди, которые тебе его заказали — наши враги, враги всего свободного мира, они хотят лишь власти! Неужели ты не понимаешь, на кого ты работаешь?

Годами я жрал это лживое дерьмо про «свободный мир» и «кровавого тирана», но за последние недели многое во мне изменилось, я узнал немало нового, пообщался с такими людьми, с которыми раньше не сталкивался. Теперь я не мог верить в то, что казалось мне логичными утверждениями, а было на самом деле религиозными формулами, ритуальными фразами, лозунгами, которые использовались как раз для борьбы за деньги и за власть.

Шапоклякович несла еще что-то о могучей силе слова, о том, что гордый свободный творец обязан бороться против режима, и что иначе он не гордый, не свободный и не творец. Но я не слушал, я знал, что гордости во мне нет, свобода — глупый миф, а творчество — чудовищный, ужасный дар, раскаленные кандалы на руках и ногах, которые вынуждают тебя нелепо и жалко дергаться.

— И превратятся реки его в смолу, и прах его — в серу, и будет земля его горящею смолою, — начал я, когда она сделала паузу. — Не будет гаснуть ни днем, ни ночью, вечно будет восходить дым ее, будет от рода в род оставаться опустелою! Во веки веков никто не пройдет по ней, и завладеют ей пеликан и еж, и филин и ворон поселятся в ней, и протянут по ней вервь разорения и отвес уничтожения!

Они таращились на меня с удивлением и страхом, а вот я их совсем не боялся.

Слишком устал, наверное, чтобы бояться.

— Ну да, есть текст, — сказал я. — Но что вы мне сделаете, если я вам его не отдам? А?

— Перестану хвалить твои романы! — воскликнула Шапоклякович.

От смеха меня согнуло пополам.

Угроза страшна, ведь положительная рецензия от этой дамы — плюс пара тысяч продаж. Но она страшна только для того, кто неотъемлемая часть тусовки, для того же Шамсутдинова или Тельцова, ведь если великие и правильные критики не расскажут всем, что это великая и правильная литература, то читатель сам может и не догадаться, и вообще решить, что это убогая графомань.

— Никого не останется там из знатных ее, и все князья ее будут ничто, — продолжил я. — Зарастут дворцы ее колючими растениями, крапивою и репейником — твердыни ее, и будет она жилищем шакалов, пристанищем страусов!

Голос мой креп, голова кружилась, меня несло.

Шамсутдинов таращился на меня, как на вылезшего из моря Ктулху, Тельцов и Гулина держали