Написать президента - Лев Горький

каша, творог со сметаной, сыр, мюсли с молоком и прочие излишества, но самое главное — кофе, очень много кофе!

На завтрак я пришел чуть ли не первым, и царившей вокруг еды пустотой надо было воспользоваться.

Поднос я заполнил так, что едва утащил его, и устроился рядом с окошком, спиной к залу. Первая доза черного жидкого стимулятора заставила меня вздрогнуть, от второй проснулся аппетит, я почти ощутил, как кислота желудочного сока обожгла брюхо изнутри.

Я жевал, не обращая внимания на голоса и шаги, скрежет отодвигаемых стульев и звяканье ложечек о бока чашек.

Но потом из этого равномерного гула выделился знакомый голос, и я вздрогнул.

— Давай сюда, — произнес он. — Что ты тормозишь? Не проснулся?

Именно эти фразы, произнесенные с этой интонацией, обращенные ко мне, я слышал по утрам не раз…

— Вот, котик, молодец!

Я резко повернулся.

Равиль Шамсутдинов, главный литературный татарин Всея Руси, словно воз с данью волок нагруженный до краев поднос. А командовала им — и подносом, и Равилем — стерва Маша, она решительно встряхивала трехцветной челкой и сверкала голубыми глазами.

Это я удачно зашел.

Вчера Авцаков, теперь эти двое… Что происходит?

— Ой. — Тут Маша увидела меня. — Опять ты? Следишь за мной, козел! Отвали, урод! Равиль, сделай что-нибудь!

Шамсутдинов грохнул подносом о стол и наморщил маловыразительную рожу, пытаясь, видимо, изобразить на ней угрозу. Моя бывшая подружка что-то завопила, но я не обратил на нее внимания, главное я увидел — они оба носили на шее на веревочках прямоугольные, блестящие от ламината цветастые бейджи.

Мой взгляд побежал дальше по залу.

Поэт-зоофил лечит кефиром похмелье, и редкие лохмы вздымаются над его лысиной, точно плети песка над барханом…

Ирка Бакова с жирной оладиной на вилке заливисто хохочет, а потом видит меня и осекается, глаза ее расширяются…

Редактор ИЕП, с бородкой и колокольчиком, остервенело терзает ножом и вилкой яичницу и, похоже, думает об авторах, с которыми он охотно поступил бы так же…

И на всех болтаются бейджи, украшенные хорошо знакомым мне символом — лавровый венок с крыльями.

Я сам, своими ногами вчера вечером приперся туда, где позавчера собралась на шабаш вся литературная конница, вся либеральная рать, все, кто меня теперь ненавидит и презирает, желает мне мучительной смерти. Явился на конференцию «Литература свободы».

Роман Достоевского «Идиот», том два.

Глава 20

Когда-то «Литература свободы» была конференцией для всех.

На одну из первых пригласили даже известного фантаста-понтаста Чудова, который на своем семинаре три часа, самодовольно встрясая патлами и глядя поверх длинного носа, рассказывал, какие все вокруг ничтожества, как плохо пишут, но зато сколь велик и замечателен он сам. После этого фантастов звать перестали, как людей невероятно много пьющих и ненадежных в идеологическом смысле.

Наши, боллитровские, тоже любят порассуждать о собственной невероятной крутизне, так что зачем им конкуренты из другого огорода.

Потом некоторое время катался сюда Фрол Посконный, тогда считавшийся своим, несмотря на некоторые закидоны. Он еще не был депутатом и не променял Пегаса на лимузин, а рахитичное кресло прозаика на обитый плюшем и украшенный позолотой «трон» в здании нашего взбесившегося принтера.

Ну а когда стало ясно, что говорим «Посконный» — подразумеваем «режим», то и ему дорогу сюда заказали.

Да, в «Лесную сказку» я приезжал именно на «Литературу свободы», и год назад, и два, и четыре. Я отлично знал пансионат, и дорогу к озеру, и спрятанный на берегу пятачок с беседками и мангалами, и все бары, а их только в главном корпусе насчитывалось два, и еще один — во втором.

Лишь общим помрачением рассудка можно объяснить, что я не вспомнил, при каких обстоятельствах тут побывал.

— Ты это, того-сего, туда-сюда, — пробормотал Шамсутдинов, намекая, видимо, что мне не стоит светить мордой рядом с ним и Машей.

И я был с ним в некотором смысле совершенно согласен.

Из-за стола я стартовал точно гепард, увидевший за кустами вкусную, жирную антилопу. Прикрыл лицо ладонью, надеясь, что так меня кто-нибудь да не опознает, оставил позади клубившуюся вокруг кофейных аппаратов толпу, и мимо лифта рванул к лестнице.

Нет, лифтом пользоваться нельзя, там высоки шансы наткнуться на кого-нибудь…

По коридору я пронесся вихрем, и с облегчением вздохнул, когда дверь номера закрылась за мной.

Что делать? Бежать отсюда, побыстрее собрав шмотки, выбраться из пансионата! Тогда Вика не найдет меня! У меня нет ее номера, электронной почты, любых координат! Откуда она будет знать? Как я сдам этот проклятый текст, из-за которого вся моя жизнь разлетелась вдребезги… или просто стала совершенно иной… как отличить одно от другого?

Я застыл посреди номера, и сомнения грызли меня, точно стая голодных собак.

Но остаться до завтра? Слух о том, что я тут, неминуемо расползется! Уже ползет! Меня не оставят в покое! Тельцов подослал своих клевретов, чтобы похитить мемуары, Шапоклякович попыталась уничтожить файл вместе с носителем, Пальтишкина отдаст за текст что угодно, начиная с убеждений.

Я бросился собирать вещи, и первым делом схватился за флешку.

Думал сунуть ее, как обычно, в карман рюкзака, но решил, что надо перестраховаться, и запихал в туфлю, под пятку. Клацнул негромко закрытый ноутбук, и я ринулся в ванную, чтобы смести с полочки все, что я успел туда выгрузить.

И в этот момент распахнулась дверь в коридор.

— Вот он, ваш друг, вну… — начала горничная с запасной карточкой в руке, но ее мгновенно отпихнули в сторону.

Первым колыхался Тельцов с выпученными глазами и усами, воинственный, словно кот перед дракой. За ним следовал Шамсутдинов, сердито лупавший глазами, в центре группы захвата двигалась царственная Шапоклякович, а замыкала боевые порядки оскаленная Гулина, похожая на злую ведьму из детского мультика; ну и вокруг нее вился на полусогнутых Злобенко, едва не подвывавший от восторга — как же, большие дяди и тети взяли его с собой, ему доверяют, он крутой!

— Вот он! — провозгласил Тельцов, уткнув в меня обвиняющий перст.

— Кто? — спросил я.

Дурацкие вопросы в такой ситуации бесят сильнее всего.

— Предааатель! Мы ненавидим тебя! — тонко взвыла Гулина, и вскинула руки с растопыренными пальцами, на которых красовались крючковатые критические когти.

Еще минуту назад я трясся от страха, боялся, что меня застукают и поймают, а теперь мне стало по барабану. Худшее случилось, бояться поздно, и хотя удовольствия в этой ситуации мне не получить, но можно хотя бы поиздеваться над этими уродами, чтобы и им жизнь стала не малиной, не клубникой, а вовсе даже