Как живется вам без СССР? - Лариса Бабиенко

— Красиво погиб, — поправил Катрину Василий.

А та и не глядела уже в сторону еще скулившего от боли мужа. И стала вроде бы выше ростом. Светлее. Прекраснее…

Хозяин дома поблагодарил гостя за приезд, ушел в другую комнату, вернулся с бутылкой, попросил всех помянуть Героя, настоящего, несмотря на молодость, мужика. Воздав прошлому, вернулся к настоящему, глянул сердито на Леонтия, Гавриила и наказал строго:

— Вы это… распрю кончайте. Перестаньте терзать себя и других враждой. Теперь нужен только мир. Чтобы растить детей. И ставить героям памятники.

Люди за столом кашлянули, кто-то повернулся к окну. Все понимали, что подобная распря не кончится никогда, что этим полешукам нельзя встречаться никогда — ни в лесу, ни на улице, ни на болотной кочке, под которой один из них… непременно утопнет. А уж тем более не положено быть им за одним столом. Изменить ли непримиримое в ситуации, когда у одного из них по сей день травы под ногами горят, а в душе до конца дней могут остаться лишь мрак и боль?

С уральских гор прибежала сюда Пышма. По пути вобрала в себя столько талых вод, что на тюменской земле и под таежным ракитником плещется, и в луговых низинках. На ее мелководьях копошатся чайки, высоко над полем верещит жаворонок, а в лесу — волнующий и настойчивый, как метроном, голос кукушки, который упорно зовет в эту даль, обещая всем по сто лет.

У крыльца с черемуховыми всполохами, совсем неподалеку от дома Веревкиных, носятся дети, которые любят сдувать головки одуванчиков, рвать по осени рябину и бегать в мастерскую, чтобы замереть около техники, которую с удовольствием ремонтирует их отец: человек огромного роста, с ручищами полесского кузнеца. И глазами, уже спокойными, как у рыбака, который расположился около глубокого таежного озера.

ФОЛКЛЕНДЫ — ВЕРЕВКИН — ПОЛЬША

Советским полякам, героям Великой Отечественной войны, посвящается

На березах — огромные, пухлые, как подушки, вороха снега. Под ними зайчатами скакали мальчишки, перекидывая снежки с одной руки на другую.

— Ну, и мороз, настоящий, сибирский, — сказал учитель и добавил: — а на Багамских островах нынче плюс двадцать.

— Неужто? — ахнули дети.

Учитель рассказал, что Багамы — это архипелаг коралловых островов, цитрусовые, фикусы и агава произрастают здесь вольно. Агава же вообще уникальна: цветет лишь раз в жизни, но бутонов — до семнадцати тысяч. Делают из агавы ткани, канаты, бумагу.

Васю же вдруг поразило, что между их маленькой сибирской деревней и Багамами есть какие-то таинственные связи — в избе у Веревкиных в большой кадке растет фикус, на подоконнике с длинными темно-зелеными листьями красуется агава, хотя среди чужих снегов она мала ростом и лишь декоративна.

— Но кто впервые привез на Русь эти диковинки, как потом добрались они до тюменских деревень? В какую избу не войдешь, везде радует своим чудным цветом китайская алая роза или невиданной формы кактус? — обдумывал мальчишка часами свое открытие.

Дома он долго смотрел на карту, нашел среди океана Багамы, задержался взглядом на Фолклендах, про которые учитель как-то сказал, что на этих островах, которые в просторечии называют Овечьими, мало людей, зато много овец и пингвинов. Рука подростка отодвинулась по карте к африканскому континенту, и на нем Вася заметил речку, которая на желтом фоне пустынь прервалась и обозначилась на бумаге как тонкий пунктир.

Мать, с жалостью и нежностью разглядывавшая тонкую теплую шею сына, вдруг тихо спросила:

— Не из дома ли уже норовишь, сынок?

— Так хочется все увидеть, — ответил Василий и спокойно отодвинул карту. — Да выйдет ли?

Из учебника истории подросток уже знал, что в стародавние времена пахоты не чурались даже цари. Они проводили первую борозду, давая тем самым знак, что подданные могут приступать к полевым работам.

— Как и отец, я трактористом буду, — твердо ответил он.

— Ну, спасибо. А я уж подумала, что ты в мореходку хочешь, в чужие моря… Представляешь, — бросая очищенную картошку в котелок, сказала мечтательно мать: — Дадут тебе задание в МТС вспахать по весне земли, ты же первым делом — в наш колхоз. Потом к лету справа — рожь, слева — овес… Бабы летом любуются, моего мужика добром поминают. Спустя время, значит, уже за двоих благодарить будут? И «ох» тогда не скажу против! — с радостью выкрикнула она ему в лицо.

Веревкины в деревне были в большом почете, хотя вначале жизнь вроде сулила иное.

Гармонь Федьки Илюхина уже какой час неистовствовала за сиренью. Умолкнув на мгновение, вновь хватала за душу, за самое чуткое, рвала ее переборами, хлестала гармонным рыданием, потом охаживала нежным вызвением колокольчиков, но выпевала она недоброе:

Не форси калошамиУ тебя нет лошади.Одна метелочка в углуИ та кричит. «Уйду, уйду»!

Иван чуть не задохнулся от ярости, но поделать ничего не мог. Милиционер тоже не запретил бы распевание частушек, даже самых ядреных, хотя они в устах кулака — уже как ядовитые издевки над новой властью. Много люду вместе с ним подхихикивали, норовили не выйти на работу.

Мы село прошли,Ничего не нашли.Только видели одно —От ведра худое дно!

Заливался в кустах Федька, подковыривая недавно вернувшегося из района Ивана, а саратовская трехрядная с колокольчиками энергично вторила его хриплому голосу.

Ответить же этому кулацкому верховоду некому. Гармонь стоила огромных денег, не по карману даже середняку, откуда же они у многодетных Веревкиных? Хотя у Ивана, к примеру, был отличный слух. Стоило заиграть где-нибудь гармонике, как стоявший у плетня двухлетний Василек тут же растягивает руками прутик, подражая игре какого-нибудь деревенского гармониста. Незаметно и сам выучился многому.

Но что делать сейчас с напористым Федькой? Дать в морду? Тогда многие, примкнувшие к баламуту случайно, горой встанут за обиженного. Парни из деревенской бедноты могли играть и петь не хуже Федьки, но где возьмешь инструмент? Сначала одна война, потом другая совершенно расстроили в России гармонный промысел. Многие кустари тогда погибли, другие бросили это чудное ремесло — им уже было не прокормиться. Производство гармоник в стране сократилось до минимума. Потому хозяином положения в деревне на вечеринках, больших народных гуляниях всегда оказывался сын кулака. Федька, например, умудрялся расстраивать даже сходки: пристроится где-нибудь за кустами да с невинным видом наигрывает.

Нет, с гармонью должна сразиться гармонь! И уж когда Иван, вернувшись из района с курсов трактористов и копивший потом целый год деньги, вдруг тоже запел на берегу реки, тут и люди подхватили его ладные частушки.

Нас не горбят больше баре,Не колотит становой.Мы в республике — на воле,Мы в коммуне трудовой!

И эти скороговорки, а главное — гармонь в руках еще одного деревенского парня, сразили Федьку не хуже пушки. Пляски и гулянки были теперь и у бедноты.

Кто гуляет в час труда —Подавай его сюда.Подавай его, лентяя,Доя народного суда!

Федька стал теперь скромнее. А Иван Веревкин оказался на равных с зажиточными. Но когда приезжал потом в деревню из МТС на полевые работы не на одной лошадиной силе, а на целой сотне (ни одного императора не носила по миру такая упряжка), то вообще стал героем целого района. Как подраставшему Васе не быть похожим на своего отца?

Но, едва женившись в первое же после окончания школы лето на Ольгуне, даже не успел он перетаскать на коне Серко в ту короткую сенокосную пору все колхозное сено на ферму, как вдруг пришло время, когда люди стали неподвластными собственной воле. Распоряжаться ими начала другая воля, глумная, жестокая… Народ понял это сразу, как только репродуктор на улице твердо и жестко сказал самое нежеланное в жизни: «Война!»

Какое-то время ходили по стране разговоры, что на войне в первую очередь погибают молодые, неопытные, но Василий увидел другое: пули не разбирают. Вот идут в бой люди единой цепью, жизнелюбивые, сильные, а спустя миг — цепь раздергана, и в этом хаосе смертей в клочья искромсаны и молодые, и пожилые.

Калмык, помнится, рядом с ним то и дело читал молитву, вымаливая у бога пощаду, мол, в деревне семь детей, умирать никак нельзя, кто тогда ребятишек поднимать будет?

Бог долго жалел Абдуллу, но как-то забыл про него, вот и лежит калмык в воронке — кровь безжалостной струйкой бежит по шее, а по земле веером, как цветы вокруг головы, лежат выпавшие из гимнастерки фотографии всех его улыбающихся детей.

Зачем, спрашивается, унижался перед кем-то, на коленях стоял, умолял о жалости к себе? Лучше б в память о себе еще одно письмо ребятишкам написал…