Как живется вам без СССР? - Лариса Бабиенко

— Но за что?

— Знает он за что… притворяется, что не понимает.

Гавриил уже сидел за столом, размазывая по лицу кровь.

— Милицию! Милицию! — орала жена.

— Не надо милицию! — вышел из-за стола посаженный отец и предложил: — Вначале сами разберемся…

— Наша земля, сами знаете, древняя, — неторопливо начал Степаныч. — В «Летописи временных лет» о ней упоминается на 50 лет раньше, чем о Москве. Здесь закончил свой поход Батый. Мошкара, видать, зажрала, хвосты коням отгрызла.

Действительно, в полесских болотах заглох топот монгольских коней, изветрилась дикая сила воинов Батыя.

Полесье манило еще многих завоевателей. В деревушке, что лежала у тракта, остановилась как-то польская королева. Вышла поглядеть на свои новые владения и потеряла кольцо с драгоценным камнем. Крестьян в поисках его вынудили исползать, излазить, на ощупь перебрать каждый клочок земли. И хотя кольцо украли придворные, изрядно пороли только полешуков.

Иноземцы боялись оставить тут даже свой крошечный ценный камешек, а сами прихватывали все, что попадалось под руки. Не могли прихватить только… землю. А она, богатая травами да речными затоками, веками любила журавлей и беззащитных, как птицы, людей.

— По этой дороге, — показал Степаныч за окно, — и немцы пришли на нашу землю. По этой же дороге и ушли. Хватит нам войн и потерь. Давайте все миром решать. Прошу за мной в другую комнату. Не будем мешать молодым. Гуляй, свадьба! — выкрикнул он перед тем, как захлопнуть дверь в соседнюю горенку.

Какая-то старушка тут же кинулась к невесте:

— Прости, дочка! У бульбяшей бывает ли свадьба без драки? Значит, жить будете много лет. Детей много народите.

Долго еще не мог говорить Леонтий, все у него тряслись руки, а мужики, чтоб замять ситуацию, начали вспоминать прежнюю жизнь, мол, раньше как было? У полешука, если сдохнет корова, идти ему по миру, это было большим несчастьем. Теперь колхоз — другую корову выделяет.

В соседней деревне, к примеру, какая хлябь была? Старики говорили, что это дыра в бездну, в предсердие земли. Месяцами машины скидывали туда камень, который вначале уходил как в пропасть. Но вот наконец-то перестала булькать болотина. Теперь на месте этого чертова входа — улица. Новая. И семьи на ней новые. Какой единоличник одолел бы такое? Огромную работу вместе выдюжили!

В Полесье не ломают сараев. Даже если покосились в них оконца и почернела на крыше солома. Ведь из большого теплого гнезда, свитого над темной соломенной крышей, каждое лето выглядывают лукавые аистята, при виде которых в душу белоруса напрочь поселяются покой и радость.

— У меня же теперь никого и ничего до конца дней не будет! — закричал и ударил кулаком по столу Леонтий. Но потом присмирел и с горечью в голосе начал рассказывать, что много лет назад, когда немцы с автоматами в руках запихнули полешан в одну хату и подожгли ее, он собственными глазами видел, как вспыхнули волосенки на голове его младшенького ребенка. Жена сбивала пламя, пока в дыму не задохнулась сама. Рядом забылись уже навсегда еще два его сына. Леонтий рванул к ним, отталкивая от своих детей мечущихся погибающих односельчан, но так жахнуло вдруг ему в глаза огнем, что поневоле он отпрянул к двери, чтобы ухватиться за косяк.

Он совершенно не слышал выстрелов, когда рвал доски к себе. Немцы не слышали треска досок, потому что трещал, рушился весь дом. Они стреляли в огонь, чтоб полешуки знали, от арийской пули погибнет каждый, кто смеет помочь партизанам. В тот же вечер в Берлин ушло донесение: «Погиб рыцарь Белорусского народа Логвин. За его смерть отомщено. В ближайших деревнях — ни одного человека».

В результате три сотни крестьян ушли с дымом в воздух.

Шлейф дыма еще долго стелился в тот день чуть ли не по снегу, видно, к плохой погоде, и достигал уже леса. Вдруг фашисты увидели в этом шлейфе чью-то руку, чуть дальше мелькнула из дыма нога. Яростной пальбой в невидимку закончили они операцию по запугиванию окрестных деревень.

Немцы зверствовали в Полесье так, будто хотели убрать отсюда абсолютно все жизни. Тут располагались два концлагеря для военнопленных и один — для жителей окрестных деревень. Замучено в них 30 106 человек, на каторгу вывезено 10 000. К тому же был взорван мост через реку Пину, сожжены вокзал, речной порт, многочисленные гидротехнические сооружения Днепро-Бугского канала.

Леонтий тогда спрятался на чердаке среди сена, боясь дохнуть. Невыносимо болели обгоревшие руки, ноги, душа рыдала, когда вспоминались горящие дети и женщины. Он долго гадал, стоит ли обратиться за помощью к хозяевам дома? Жизнь так неожиданно переменила людей, словно никогда они прежними и не были.

Вдруг в избе послышались голоса. В дом пришли гости. И Леонтий приник к чердачному перекрытию, чтоб услышать их разговор.

— Большая беда пришла в наши края, — сказал хозяин дома Ян.

— Слышал я, мужики, что в Купятичах сожгли 38 человек, — произнес с болью в голосе Юзеф.

— Одним меньше сожгли… — поправил его Гавриил. — Леонтий, говорят, сбежал.

— Вот молодец! Хоть один удрал из той беды…

— Какой молодец? — возмутился вдруг Гавриил. — Его же немцы повсюду ищут. Как встретите, порешить бы беглеца, и концы в воду. Из-за него же могут всех нас пострелять.

Мужики в испуге крутанули головами, прикрыли дверь плотнее, чтоб в той комнате, где гуляет свадьба, ничего не слышали.

— Как же ты мог такое сказать, Гавриил? — возмущенно уже спросил Степаныч.

— Представляете, что со мною было? — вскричал Леонтий. — Сижу я на чердаке, в мороз — босой, по снегу пять километров бежал, окровавленный… Немцы-таки прострелили половину лица. Перед глазами горящие дети, гибнущая жена… Как же выла в огне бабка Скорчинска, руками слабыми защищая внуков от огня! А он… Жаль, что и я там не сгорел… Убью! — кричал кузнец. — Все равно его убью… Ах ты, бандеровец затаенный! Властям я об том не доносил. Но я сам… Как выпью, так и убью!

— Милицию! Милицию! — взвыла Катруня. — Угроза для жизни… В суд! У нас пятеро детей, сиротками будут.

Степаныч поднял руку.

— Не надо в суд, — изрек строго он. — Успокойся, Леонтий, — приказал хозяин дома кузнецу. — Никакой Гавриил не бандеровец. Он, если по честности говорить, просто трус. И рассуждал тогда как шкурник.

На лице женщины в это время — целый калейдоскоп чувств, которые менялись едва ли не со скоростью звука: от страха за жизнь супруга до желания непременно, тут же отбить его из рук всяческих вражин.

— Я сама ему нынче устрою суд, — произнесла решительно Катруня, уже успев придти в себя. Подбоченившись, женщина бесстрашно кинулась в бой. В свой бой…

— Чего это, Леонтий, ты в армию не пошел, когда наши войска отсюда уходили? — шипела она на кузнеца. — Погляди, какой ты и по сей день здоровый! Кулаки у тебя пудовые, плечи во… — развела руками жена Гавриила. — Хотел в болоте с женой и детьми отсидеться? А мой каков? — показала она на мужа. — Он же задохлик, у него в войну туберкулез был.

Она обвела руками комнату и изрекла жестко:

— Нет здесь героев! Все в войну шкурниками были. Все спасали лишь себя. Только курица от себя гребет, ясно!

Тут уж не выдержал такой наглой бабьей логики гость, поднялся, кашлянул и негромко произнес:

— Был в вашей деревне герой! Я и приехал сюда, чтоб о нем рассказать. Из Сибири я приехал. Потому что каждый из нас клятву дал: если кто-то останется из нас живым, непременно найдет наших родных.

И последовал рассказ про плен, каменоломню, городок Морли, самолет, который через океан подкидывал в Аргентину рабов. Про катастрофу, которую устроили пленники фашистам над Фолклендами, про труднейший путь домой, про то, как везде и всюду у всех народов решались проблемы Василия тайком, по-народному, по какому-то высшему разуму, по какой-то доступной только простым людям логике. Потому и остался он живой. И смог вот нынче приехать в Белоруссию.

Свадьба гуляла, а в этой комнате висела тишина. Иногда мужики тяжко вздыхали, кто-то тайком глотал валокордин, кто-то доставал из кармана носовой платок.

— Рядом со мной в самолете был солдат из Белоруссии… И тоже пел перед смертью Интернационал!

— Но кто же это?..

Василий перевел дух, чтоб успокоиться, и добавил:

— Алесь Ахремчук…

— Алесь?

И запнулась вдруг бойкая и неугомонная на язык жена Гавриила. С лица Катрины мгновенно, как маска, сползли наглость, дурь, оно вдруг стало бледным, испуганным, человечным.

— Алесь? — переспросила она и упала всем телом на стол, забилась в судороге, — Алесюшко!.. Это ж мой брат, — выдавила из себя она сквозь горькие причитания. — И разница-то между нами была совсем ничего. Мы — погодки. Вместе росли. Он — моя душа. Что скажет, то я, бывало, и думаю. Неужели Алесь так страшно погиб?