Как живется вам без СССР? - Лариса Бабиенко

— Неси-ко ведро с карасями!

Алеша кинул в бульон соль, лаврушку и вспомнил стихи:

Будем мы помнить, ребята,Таежную юность свою,И остров с названьем «Лосята»,И смелую нашу мечту!

— Да и мы с тобой, сынок, не трусливого десятка. Наш мужик… знаешь, какой?

Поднял глаза пастух, и… сердце его провалилось от ужаса.

— Неужто за мной пришли? Опять на пересыльный пункт? Мало ли было их в моей жизни? — едва не вскричал Василий, когда увидел около озера Михаила Трофимовича, бывшего своего одноклассника, а нынче председателя колхоза «Рассвет». Рядом же с ним приметил и какого-то мужика с бичом.

Ловким сильным дельфином мелькнуло над водой в заводи свежее тело сына. Как не позавидовать свежести его, бодрости, незамазанности, как, в свою очередь, не завоешь от тоски и не затянешь долгую унылую песню про рябину, которая давно, жадно, неистово хотела к дубу своему перебраться, а ей, несчастной, опять маяться на тропке… одной.

— Собирайся в райцентр, Иваныч! — спокойно произнес председатель. — Фотография нужна. Паспорт тебе должны дать…

— А это не?..

— Не арест, не волнуйся. Военком был потрясен, как узнал. Он тоже воевал. Понимает, что такое фронт… И навел справки. Те бандеровцы, что вас сдали, давно сидят…

Мужики уже сгрудились около котелка с ухой, втягивая в себя ее аромат, черпали ложкой юшку, спорили, какой рыбицы в ней много, какой — маловато.

— Вот, нового пастуха на подмену тебе привез. Петра… Нельзя же Алексея одного оставлять. Молод еще, — сказал председатель и попросил Веревкина: — Надеюсь, вернешься быстро. Люди в районе нужны. Одна нога туда, и сразу же в тайгу.

Василий почему-то еще крепко держался за деревце, гладкое, ладное, с листочками зубчатыми, с едва алевшими уже гроздьями. Выходит, он опять может начать с того, с чего так хорошо когда-то и начал свою жизнь!

За эти недели на свежем воздухе лицо у Веревкина чуть округлилось, меньше он стал крутить козью ножку, расправил плечи. Главное же — взгляд… Из потаенно страдальческого, даже затравленного, выражение лица его стало спокойнее, будто распластавшаяся над его жизнью тень ушла куда-то в сторону, и вот уже из-за краешка ее выглянул теплый луч и начал бегать по волосам его, плечам, рукам.

— Вот я, Василий, тоже был в Европе. Тогда ее проутюжили танками, нечего перенять, нечему научиться, — подняв стакан водки за ухой, вымолвил председатель. — Ты забрался дальше. Скажи, что тебя там больше всего удивило?

Вспомнил Веревкин в этот момент огромные кактусы, которые встретились на его пути, моря и заливы, даже по роще из секвойи прошелся, видел дороги платные, дескать, дальше без тугрика не смей ступить…

— У нас земли много… — вымолвил восхищенно он. — От озера до гор, от моря теплого до моря холодного… Иди и иди… Ну, молодцы, наши деды. Сколько хочешь земли… Лови рыбу, собирай грибы, купайся в реке. Поля… иной раз как целое государство. Где еще такое?

— Это у нас, да… — согласился Михаил Трофимович и напомнил суть вопроса: — А там что?

Недолго думал в ответ Василий, видно, изболелась душа в тех государствах, где ему не захотелось остаться.

— Там?.. Много пустой работы. Каждая конфета в бумажку завернута, как будто нет более важных дел на земле, — возмущенно говорил он. — Мы до войны Днепрогэс, заводы строили, а у них… будто кто-то там придумывает, что бы еще изобрести, чтоб занять человека. И поля у них мелкие. С псом пробежишься, и уже проволока. Эсюозьми, мол, не туда, Вася, попал… Дальше, мол, чужое. В общем, жизнь там горячего копчения. Всякий лишь в своей рогатине сидит. Притом один.

— Ты что, Иваныч, жеребятину несешь? — сердито прервал его новый помощник пастуха и даже кружку с водкой на траву поставил. — Все мы слушаем подпольное радио, по которому рассказывают, какая там жизнь хорошая.

— Ты протопай с мое по земному шару… Поживи-ка там без любви, матери и сына, походи-ка у чужих народов в приймаках… И подумаешь, захочется ли на них учиться? Я там — чужой. Все вокруг — не мое. Мне все эти годы внутри себя было плохо. Свое хотел иметь! Наше… Родину, поля наши, язык свой русский, землю хотел свою знать от… Урала до Саян, от северного океана до Байкала! Нет у нас никаких границ! Знаешь, как это здорово! И между людьми — нет границ. Знаешь, что это такое, когда граница в одной семье? Притом очень зоркая. У жены свой счет в банке и мужа свой счет. Тайком.

— Ну, это… — удивленно протянул Петр. — Незаметно это у нас, как воздух. Что в том особенного?

— А там заметно. В той жизни каждый лишь за себя… Жена, к примеру, не знает, сколько денег у мужа в банке, муж не знает то же самое про жену. И разглашение этой тайны, как на фронте, карается законом. Вот где границы. Батрак не имеет права одеваться лучше хозяина фермы. Куда ни кинь, везде границы между людьми. Моральные… Из денег выстроенные. Чуть ли не до неба.

— Ты это… про машины расскажи, про яхты… у каждого, — настаивал на своем Петр.

— Не жадничай… Наживем еще. На автобусе пока еще покатаешься. Да может ли быть у каждого машина, подумай? Жадность людскую закармливать к чему, будто хряка в сарае?.. Останется ли тогда земля для тайги, поля, луга? Сколько людей на планете, столько, выходит, и авто… Чушь! До луны, что ли, гаражей строить? А где зверью пребывать?

Михаил Трофимович, который все это время молчал, но кивком головы показывал, что согласен со своим бывшим одноклассником, а не с Петром, поднялся, показал на часы:

— Надо к ночи вернуться, работы дома много, — сказал он, повернулся к Василию и добавил полушутливо. — Это тебе не Бразилия. У нас холод скоро. Мы только зимой отдыхаем. И то едва-едва…

— В Бразилии я и этого «едва-едва» не имел, — ответил сердито Веревкин и объяснил: — Батрак что имеет? Я же под акведуком спал. Там простой народ по помойкам роется. А вы про машины, яхты… Каждый человек, в жизнь встроенный, будто медведюга в собственной берлоге, такое лишь у нас…

Отодвинул пастух ветку, которая слишком уж дергала его за плечо, вдруг спохватился:

— Значит, и отпуск у меня будет?.. — удивился он и протянул негромко, как бы в напоминание себе одному: — Я же один адресок помню… В Белоруссии это… Как получу отпуск, так и поеду.

Как же шумно в этих белорусских Боярках! Все вокруг сыпали зерном, чтоб предстоящая жизнь молодых была в полном достатке. Катали свекровь и тещу в корыте, дабы были покладистыми, терпеливыми да заранее отказались бы от мысли ездить на шее зятя или невестки.

— Всех, кто идет по улице, прошу в мой дом! — кричал тамада Иван Степанович, натягивая голубую ленту от ветлы к ветле через улицу.

Увидев незнакомого мужчину с небольшим чемоданчиком в руках, шустро перегородил ему дорогу:

— Пан, загляните к нам, а дела — потом… Сегодня женятся полешане!

Василия, который уже выложил на стол огромного копченого леща родом из таежного озера, мгновенно усадили меж незнакомых людей.

— За молодых! За будущих внуков!

Нежная радость невесты будоражила и волновала в этот день все село, особенно женщин, которые приободрились, вспоминая, кого и как из них тоже отводили когда-то к венцу.

— За живущих!

Вишневые грани бокалов заманчиво переливались неземным темным цветом, так и льнули к рукам. Полешуки пили с удовольствием, кто медленно, кто от нетерпения напиток опрокидывал моментально и спешно хватался за вилку, желая отведать колбасу, «пальцем напханную» самим Степанычем.

Веревкин заметил, как напротив него вдруг начал медленно подниматься из-за стола огромный, набычившийся, какой-то очень угрюмый и неаккуратно одетый человек.

— Вот за такого тоже пить? — грозно рявкнул вдруг он.

— Леонтий, ты о ком? — удивленно спросил хозяин дома. — Чем тебе наши гости не пришлись?

— За такого тоже пить? — взвыл Леонтий, хотел было опереться на стол, но рука соскользнула, он поднял ее и наотмашь, будто топором, хрястнул по лицу соседа, который тут же покатился под стол.

— Убил! Убил! — вскричали женщины, а мужики, кто под стулья за упавшим, кто — держать Леонтия, чтобы богатырской, накачанной в кузнице, силушкой своей не вырубил бы он еще кого-нибудь.

— Что он тебе плохого сделал, урод? — бросилась на кузнеца жена Гавриила Катрина, причитая: — Вы живете в разных деревнях, за жизнь словом не перекинулись. Ирод ты кровяной!

— Это я-то кровяной? Живу на кузне, у меня теперь никого и ничего, и я ирод?

Опять поднял свой могучий кулак Леонтий, но мужики быстро его перехватили.

— Убью, все равно убью!

Раскосмаченный, злой, кузнец бился в руках мужиков, как дурной огромный зверь, только крупные, чистые, как у ребенка, слезы почему-то текли по лицу.

— Но за что?

— Знает он за что… притворяется, что не понимает.