Музей невинности - Орхан Памук

В этот момент машина проезжала по Бейоглу. Как раз мимо кинотеатра «Сарай».

50 Я больше не буду встречаться с ней

Утром я увидел истину. Надо мной посмеялись, меня унизили, запятнали мою честь. А еще, напившись так, что не стоял на ногах, я сам унизил себя в глазах хозяев дома. Раз они пошли на то, чтобы пригласить меня к себе в дом, зная, как я влюблен в их дочь, лишь бы только удовлетворить детские и глупые мечты своего зятя, значит, все это их устраивало. Видеть этих людей мне больше не следовало. Я обрадовался, заметив, что жемчужные сережки так и лежат у меня в пиджаке. Её сережку я вернул, но не отдал этим людям драгоценную память, оставшуюся от отца. Теперь, после встречи, я уже не страдал так, как целый год: моя страсть к Фюсун проистекала не от её красоты или характера, а от моего подсознательного неприятия семейной жизни и Сибель. Мне, правда, тогда не доводилось читать работы Фрейда, но в те дни я часто, чтобы объяснять свои поступки, использовал слово «подсознание», которое постоянно употребляли в газетах. Во времена наших отцов жили злые джинны, дьяволы, которые забирались в души к людям и заставляли их совершать дурные поступки. В мое же время появилось «подсознание», из-за которого я не только страдал по Фюсун, но и совершал постыдные безумства. Новое понятие хорошо объясняло причины моих терзаний и унижений. Я решил отныне держаться подальше от навязанной себе страсти. Эта мысль придала мне сил сражаться. Нельзя поддаваться «подсознанию». Нужно начать жизнь сначала. Нужно забыть Фюсун.

Первое, что я для этого сделал, — достал из нагрудного кармана пиджака её пригласительное письмо и вместе с конвертом порвал на мелкие кусочки.

Я провалялся в постели до полудня. Мама, увидевшая меня лежащим в кровати с вечера, отправила Фатьму-ханым на рынок в Пангалты за креветками и велела ей приготовить их на обед в чесноке, с артишоками, в глиняном горшке, с большим количеством оливкового масла и лимонного сока, как я люблю.

Решение никогда не встречаться с Фюсун дало мне ощущение покоя. Я с наслаждением пообедал, смакуя каждый кусок, потом мы с матерью выпили по рюмочке белого вина, и тут она невзначай сказала, что Биллур, младшая дочь знаменитого железнодорожного подрядчика Дагделена, которой месяц назад исполнилось восемнадцать лет, недавно вернулась из Швейцарии, где закончила лицей. Семейство, принимавшее участие в строительных подрядах, неизвестно как и с чьей помощью получало займы в банках, но сейчас испытывало финансовые трудности, так как долги не выплачивались вовремя. Мать добавила, что слышала, будто они хотят выдать дочь замуж, пока эти трудности не стали достоянием гласности — ожидалось, что они скоро обанкротятся. «Говорят, девушка очень красивая! — загадочно произнесла она. — Если хочешь, схожу посмотрю на неё, ради тебя. Мне очень не нравится, что ты стал напиваться каждый вечер со своими дружками, как офицер в провинциальном гарнизоне».

— Сходи посмотри, матушка, я согласен, — сказал я хмуро. — Современным способом с девушкой, которую я нашел себе сам, у меня ничего не получилось. Теперь попробуем сваху.

— Ах, сынок, знал бы ты, как я рада, что ты согласен! — воскликнула мать. — Вы, конечно, сначала познакомитесь, погуляете... Скоро лето, а вы молоды. Смотри, с этой девушкой веди себя как полагается! Знаешь, почему у тебя с Сибель ничего не вышло?

В тот момент я понял, что матери хорошо известна история про Фюсун, но она хочет объяснять её чем-то благопристойным и безобидным, как к тому привыкли люди её поколения, часто подстрекаемые на подобные объяснения злыми джиннами. Я почувствовал, как благодарен ей.

— Она была жадной, очень самодовольной и высокомерной девушкой, — мать говорила строго, пристально глядя на меня. И, будто сообщая большой секрет, таинственно добавила: — Я, вообще-то, сразу заподозрила неладное, когда узнала, что она не любит кошек.

Мать уже не раз уверяла меня, что Сибель не любила кошек, хотя я не мог вспомнить, чтобы сама Сибель об этом когда-нибудь говорила. Матери явно хотелось поругать её в угоду мне. Мы выпили кофе на балконе, глядя на очередную, на сей раз небольшую, похоронную процессию во дворе мечети. После смерти отца мать иногда плакала, но в целом её здоровье, настроение и душевное состояние были нормальными. В тот день в гробу лежал один из крупных домовладельцев Бейоглу, которому принадлежал большой «Дом благоденствия». Мать стала объяснять мне, где он находится, но, когда уточнила, что в двух шагах от кинотеатра «Атлас», я поймал себя на том, что представляю себя в этом кинотеатре вместе с Фюсун на премьере фильма с нею в главной роли. После обеда я отправился в «Сат-Сат» и принялся за дела, твердя, что вернулся к прежней, «нормальной» жизни, которую вел до Сибель и до Фюсун.

Встреча с ней почти полностью успокоила боль, ощущавшуюся многие месяцы. Сидя за бумагами в кабинете, я в глубине сознания это понимал и был довольно искренен в своем ощущении, что избавился наконец от любовной болезни. Между дел я иногда проверял себя и с радостью замечал, что у меня не возникало никакого желания видеть её. Больше и речи не могло быть о том, чтобы я ходил в их отвратительный дом, в то крысиное гнездо среди потоков грязи и помоев. Однако произошедшее не давало мне покоя — не из-за любви, скорее из-за гнева на мальчишку, назвавшегося мужем, и на всю семью. А так как сердиться на ребенка я считал глупостью, то сердился на себя, на собственную глупость, за то, что из-за этой любви провел целый год жизни в страданиях. Но и на себя сердился тоже не по-настоящему: я лишь пытался увериться, что начал новую жизнь, мои страдания закончились, а новые сильные чувства лишь доказывают, что моя жизнь наконец изменилась.

На волне такого настроения мне захотелось повидаться со всеми старыми друзьями, которых я раньше избегал, развлекаться, бывать на приемах. (Я ведь отдалился от Заима с Мехмедом из-за боязни, что рядом с ними с новой силой вспыхнут воспоминания о Фюсун и Сибель.) Но на вечеринках после полуночи, уже выпив хорошенько, я опять чувствовал злость и понимал, что сержусь не на глупость и пустоту высшего света, не на себя из-за неотвязной страсти своей и не на кого-то постороннего; я понимал, что сердит на Фюсун. И со страхом замечал, где-то в глубине души, так глубоко, что я едва слышу сам, как все время ругаюсь с ней. Забывая про веселье, ловил себя на том, что втайне виню её за жизнь в Чукурджуме, в этом крысином гнезде среди грязи, и теперь не могу принимать всерьез человека, который так глупо испортил себе жизнь замужеством. Я уже упоминал об одном своем приятеле из Кайсери, Абдулькериме, с которым мы дружили со времен службы в армии. Его отец был богатым землевладельцем. Когда мы отслужили и расстались, он каждый год ко всем праздникам присылал мне из своих краев красивые открытки с тщательно написанными от руки искренними поздравлениями, а я через некоторое время сделал его директором представительства «Сат-Сата» в Кайсери. В последние годы я редко встречался с ним во время его приездов в Стамбул, так как чувствовал, что Сибель он покажется слишком «традиционным» и «провинциальным». Абдулькерим приехал в Стамбул через четыре дня после моего визита домой к Фюсун, и я пошел с ним в ресторан «Гараж», недавно открывшийся, но сразу пришедшийся по вкусу стамбульской элите. Мы сидели там, и я, ради развлечения, попытался посмотреть на окружающих и на себя его глазами — глазами приезжего, и поэтому принялся рассказывать ему разные истории про стамбульских богачей, часть которых находилась здесь; некоторые даже подходили к нам поздороваться. Вскоре я с неприязнью заметил, что Абдулькерима интересуют не истинные истории этих малознакомых людей, а деликатные подробности их личной жизни, и он с удовольствием обсуждает каждую девушку и то, с кем она бывала и встречалась, будучи незамужней — и даже не помолвленной. Наверное, именно поэтому к концу нашей встречи мне нестерпимо захотелось поведать ему о себе, и я рассказал о любви к Фюсун, но так, будто это случилось с каким-то другим бесшабашным, но известным, любимым обществом молодым богачом. Говоря о любви к «продавщице», я указал Абдулькериму на одного молодого человека, сидевшего за дальним столиком, дабы он не заподозрил меня.

— Ну так что? Зазноба его вышла замуж, вот бедняге и повезло, — подытожил Абдулькерим.

— Признаться, я уважаю его за то, на что он решился ради любви, — возразил я. — Он ведь помолвку ради неё расторг...

В лице Абдулькерима на миг появилось понимание; но он тут же принялся наблюдать за известным табачным фабрикантом Хиджри-беем, его супругой и двумя его прекрасными дочерьми, которые направлялись к выходу. «Кто это?» — спросил он, не глядя на меня. Младшая из высоких, смуглых дочерей Хиджри-бея — кажется, её звали Неслишах — высветлила волосы и стала блондинкой. Мне не понравилось, как Абдулькерим смотрел на них — полунасмешливо-полувосхищенно.