Музей невинности - Орхан Памук

— Хоть умру, а на похороны вашего отца все равно пойду, — упорстовала мать.

Но, после того как из морга на катафалке привезли гроб с телом отца и поставили на погребальный камень, мать зарыдала в голос, и стало понятно: находиться в похоронной процессии, которая пойдет по проспекту, она не сможет. Пока присутствующие совершали во дворе намаз, мать, в каракулевой шубе, ведомая под руки Бекри-эфенди и Фатьмой-ханым, вышла на балкон и, когда гроб подняли и стали грузить на катафалк, потеряла сознание, несмотря на все принятые ранее успокоительные. Дул резкий северо-восточный ветер, мелкими, неприятно колючими крупинкам сыпал снег. Мало кто во дворе мечети заметил стоявшую на балконе женщину. Когда Фатьма и Бекри унесли её в комнату, я присмотрелся к собравшимся. Все это были те самые люди, которые приходили на нашу с Сибель помолвку в «Хилтон». Только красавиц девушек среди них поубавилось. Они, как цветы, появлялись только летом, а зимой обычно исчезали. Женщины стали некрасивыми, а мужчины выглядели мрачными и даже грозными. Со всеми, как на помолвке, я обменялся рукопожатием и обнялся с множеством людей и всякий раз страдал, когда мне мерещилась в толпе Фюсун, потому что её не было. Это длилось до конца похорон. Когда стало ясно, что ни она, ни её родители на похороны не пришли, мне показалось, что в промерзлую землю зарывают не только отца, но и — заживо — меня.

После похорон прижавшиеся друг другу от холода родственники долго не расходились, но я взял такси и поехал в «Дом милосердия». Запах квартиры успокоил меня. Я лег в нашу кровать, взяв с собой ручку и чашку Фюсун, из которой она пила чай и которую я не мыл с тех пор, как она исчезла, — две вещи, утешавшие и успокаивавшие меня лучше других. Поводил ими по коже и вскоре окончательно успокоился.

Если меня спросят, от чего я страдал в тот день — от того ли, что Фюсун не пришла, или от того, что умер мой отец, отвечу так: боль — всегда одно целое. Страдания по любимому человеку обычно захватывают сердцевину нашего существа; любовь ловит нас там, где мы слабее всего и, крепко прирастая ко всем нашим прочим горестям и печалям, овладевает нами, заставляя страдать и физически, и духовно, бесконечно продолжая отравлять нам жизнь. Когда мы безответно влюблены, всяческое горе — от смерти отца до обычной неприятности вроде потери ключей, беды и разного рода неурядицы будут катализатором основной боли, готовой усилиться в любой момент. Человек, который, как я, портит себе от несчастной любви жизнь, обычно считает, что его беды закончатся, когда прекратятся любовные страдания, чем волей-неволей сильнее бередит душевную рану.

К сожалению, я никогда не поступал сообразно тому, что понял, сидя в такси в день похорон отца. Страдания, принесенные любовью, с одной стороны, в каком-то смысле учили меня и делали более зрелым, но, с другой стороны, захватив целиком мой разум, оставляли мало возможностей для умения рассуждать, дарованного зрелостью. Любой безнадежно влюбленный знает, что ведет себя неправильно, но продолжает делать то же самое, хотя и сознает, сколь плачевным будет финал, и с течением времени все яснее видит, как неверно он поступает. Интересная деталь, на которую человеку в этом состоянии не свойственно обращать внимание: наш разум не смолкает ни на мгновение, и даже если он и не противостоит нашей страсти, в самые горькие минуты честно и безжалостно нашептывает нам, что результат окажется один — наши страдания и боль станут нестерпимыми. Все девять месяцев с того момента, как я потерял Фюсун, мой разум шептал это с каждым днем все настойчивее и настойчивее, но он же подарил надежду, что однажды, когда ему удастся завладеть мной, я избавлюсь от боли. Однако, поскольку любовь с надеждой (пусть даже на излечение от своего недуга) давали мне силу жить с болью, это приводило лишь к тому, что страдания мои не кончались.

Лежа в нашей кровати в «Доме милосердия» и чувствуя, как, благодаря вещам Фюсун, боль постепенно стихает (горечь утраты отца объединилась во мне с горечью утраты возлюбленной, и вместе они заставили меня страдать от одиночества и мечтать быть любимым), я одновременно гадал, почему Фюсун и её семьи не было на похоронах. Вряд ли тетя Несибе и её муж, всегда ценившие отношения с матерью и нашей семьей, не пришли из-за меня. Это означало только одно: Фюсун с родителями всегда будет скрываться от меня и, вероятно, я не увижу её больше никогда. Поверить в такое я не мог и проникся новой надеждой опять повстречаться с Фюсун.

48 Главное в жизни — быть счастливым

— Значит, в недостачах компании ты обвиняешь Кенана? — как-то вечером тихо спросил меня Осман. Он теперь нередко приходил навестить мать — иногда с Беррин и детьми, а часто — один, и мы садились за стол втроем.

— Откуда ты об этом узнал?

— Я же все знаю, — ответил Осман. Мать была в другой комнате, и он взглядом указал туда, чтобы я говорил тише: — В обществе ты себя уже опозорил, так хотя бы перед нашими сотрудниками не позорься, — сказал он резко (между тем, слово «общество» брат всегда не любил) и добавил: — Ты виноват в том, что мы потеряли договор на поставку простыней.

— Что происходит? О чем вы говорите? — мать, входя в комнату, почувствовала неладное. — Не ссорьтесь!

— А мы не ссоримся, мама! — улыбнулся Осман. — Я говорю, хорошо, что Кемаль вернулся домой, правда?

— Верно, сынок, очень хорошо. Кто бы что ни говорил, главное в жизни — быть счастливым. Ваш покойный отец тоже так считал. В этом городе много хороших девушек. Мы тебе найдем самую красивую, самую нежную, самую заботливую. Когда женщина кошек не любит, как Сибель, мужа своего тоже счастливым не сделает. Что было, то прошло. Нечего больше расстраиваться! И обещай мне больше не жить в гостинице!

— При одном условии! — ответил я, почти повторяя слова Фюсун девятимесячной давности. — Отцовская машина и Четин достанутся мне.

— Ладно, — согласился Осман. — Если Четин не против, я не буду возражать. Но только ты не трогай Кенана, и в новое дело не лезь, и про других дурного не говори.

— Не вздумайте ссориться на людях! — вмешалась мать.

Расставшись с Сибель, я отдалился от Нурджихан и волей-неволей стал реже видеть безумно влюбленного в неё Мехмеда. С Заимом я тоже теперь виделся изредка, поскольку он теперь каждый день проводил с ними. Так что я постепенно отдалился от всей компании.

Несколько раз выбирался куда-то с приятелями вроде Хильми и Тайфуна, кто был женат, помолвлен или обручен, но по-прежнему испытывал потребность в темной стороне ночной жизни. Им были хорошо знакомы дорогие стамбульские дома свиданий и гостиницы, в вестибюлях которых часами просиживали в ожидании клиентов относительно образованные и благовоспитанные девицы (их в насмешку называли «студентками»); они брали туда и меня не из желания покутить, а скорей, чтобы излечить от недуга. Но любовь к Фюсун больше не скрывалась в темном углу моей души, она выбралась на свободу и открыто завладела мной. Встречи с друзьями немного отвлекали меня, однако не настолько, чтобы заставить полностью забыть обо всем. Теперь по вечерам я обычно сидел дома, с матерью и стаканом ракы в руке, перед телевизором, смотрел единственный канал, все передачи подряд.

Мать, как отец при жизни, безжалостно критиковала все, что показывали, и каждый вечер хотя бы раз говорила мне не пить много. Через некоторое время она начинала дремать в кресле, что обычно происходило и при отце. Тогда мы с Фатьмой-ханым принимались шепотом обсуждать передачи. У неё в комнате не было своего телевизора, в отличие от слуг в богатых европейских семьях, насколько мы могли судить по фильмам. Однако, с тех пор как четыре года назад в стране появилось телевидение и в дом был куплен телевизор, Фатьма-ханым каждый вечер, ненадолго, садилась в самый дальний угол гостиной, на табуретку, которая так и осталась потом «ее стулом», и смотрела издалека передачи, теребя узел платка во время особенно волнующих сцен, а иногда даже принимала участие в нашем разговоре. Так как после смерти отца обязанность слушать бесконечные монологи матери и отвечать на её вопросы досталась Фатьме-ханым, голос её теперь слышался гораздо чаще.

Однажды вечером, когда мать уснула в кресле, мы смотрели трансляцию фигурного катания. Длинноногие норвежские и русские красавицы выписывали на льду фигуры, но мы, как и вся Турция, ровным счетом ничего не смыслили в правилах. Потом обсудили с Фатьмой, каково теперь матери; погоду; политические убийства; саму политику — сущую гадость; её сына, который, проработав у моего отца, переехал в Германию, в Дуйсбург, и открыл там турецкую закусочную; и то, что жизнь прекрасна. Вдруг она сказала:

— Ну что, Железный Коготь, ты молодец! Носки у тебя теперь никогда не дырявятся. Я тут на днях посмотрела, ты научился аккуратно ногти на ногах подстригать. Так что у меня в честь этого есть для тебя подарок.