Память – это ты - Альберт Бертран Бас

меня предателем, оппортунистом, трусом… Я не хотел спорить, но все же рассказал, что отец погиб от рук республиканцев. Может, Полито был прав, и то, что республиканцы убили отца, еще не делало меня франкистом, но я утратил к республиканцам всякие симпатии. Впрочем, к франкистам я симпатий тоже не испытывал, так что снова оказался на опасной позиции в центре. Но, как говорил капитан, нужно было проявить благоразумие, и я сделал выбор.

По правде говоря, я понимал растерянность Полито, отчасти и сам был растерян, но мне казалось странным спорить, притом что раньше мы никогда не обсуждали, кто на чьей стороне. Мы оба ненавидели войну, ни одна из сторон не внушала нам уважения, но стоило мне склониться к одной позиции, как он занял противоположную. Мне хотелось забыться, избавиться от постоянной тревоги. Никакой ответственности за свои действия – вот что я искал и нашел. К тому же появился человек, который заботился обо мне и которого я уже почти полюбил.

У Полито была Лолин, а у меня капитан. Полито проводил дни в барах в компании товарищей, а я – на военной службе, за починкой автомобилей. У нас уже не оставалось ничего общего.

Несмотря на это, мы всякий раз горячо обнимались при встрече, потому что, как говорится, что было, то не проходит бесследно. А мы с Полито долго были друзьями. Сколько трудностей вместе пережили. Обменивались грязными шутками, чтобы побороть страх, когда бомбы падали на Барселону одна за одной. То были бесконечные три дня. “Подвергнуть Барселону регулярным массированным бомбардировкам” был приказ Муссолини итальянским летчикам-легионерам. С чего это вдруг во время гражданской войны в Испании итальянцам понадобилось бомбить Барселону? Ответ, главным образом, заключался в том, что Франко хотелось победить, а итальянским фашистам, как и немецким нацистам, нужен был полигон, чтобы опробовать новые военные игрушки.

Если мы по-прежнему виделись, то благодаря Лолин – ни я, ни Полито не осмеливались перечить маленькой медсестре. По ее мнению, наша проблема объяснялась просто: “Мужчины! Столь же глупы, сколь и чванливы”. Ни один из нас не был согласен на второстепенную роль в жизни другого. Признать это было бы мучительно, удобнее было спорить и ссориться. Так проще было расстаться, и можно обойтись без правды в глаза.

С Лолин мы виделись в больнице, пока я не выписался, а потом встречались раз или два в неделю, когда я приходил навестить своего неунывающего соседа по палате, бывшего футболиста Финистерре.

Последние полученные от него новости были такие: он живет в Париже в окружении танцовщиц, одной из которых, по имени Лулу, не на шутку увлечен. В одном из писем Финистерре упоминал, что хочет уехать в Южную Америку, поскольку во Франции дела тоже стали не очень. Он обещал писать и дальше, но прошло немало времени, прежде чем я получил довольно странное послание. В конверте лежал рисунок и маленькая схема конструкции, напоминающей бильярдный стол, но расчерченной как футбольное поле. И приписка: “Дорогой друг! У меня все хорошо. Как видишь, фантазии иногда обретают форму. Так же, как мое брюхо и грудь Лулу. Когда соберешься посмотреть Париж – город огней, напиши. Спасибо за вклад в развитие идеи. Твой друг и сосед по койке Алехандро Финистерре”.

Алехандро был из тех, кому суждено или все преодолеть и зажить сказочной жизнью, или умереть в канаве без гроша в кармане. Не думаю, что для него был возможен какой-то промежуточный вариант. Эта особенность нравилась ему самому, потому что делала его исключительным.

Таким же исключительным был человек, сидевший за рулем рядом со мной по дороге в Эндай. Я заметил, что по мере приближения к цели он все больше волнуется. Наверняка из-за моего присутствия, которое я навязал ему при помощи маленького шантажа. Мне предстояла первая миссия, и хотя капитан Амат ненавидел это слово, я ощущал себя именно так.

– Это не миссия.

– Это вы уже говорили.

– Ты едешь просто в качестве сопровождающего и…

– …наблюдателя. Да, знаю. Вы это двадцать раз повторили.

– Ни с кем не разговаривай, а если тебя спросят…

– …то вы мой опекун, и я приехал с вами, не желая упускать возможность лично поприветствовать нашего великого каудильо.

– Хорошо. А теперь постарайся сказать это без выражения брезгливости на лице.

– Капитан, расслабьтесь.

– Лучше бы я оставил тебя в Барселоне.

– Вы бы так и сделали, если бы я вам дал.

– Я мог посадить тебя под замок и велеть Монтойе стеречь тебя.

– Этому толстому выпивохе? Да он забыл бы про меня при виде первой булочки на завтрак.

– Полегче, ты еще сопляк, чтобы так говорить. На “Уругвае” он проявил удивительную стойкость.

Я уважал и ценил сеньора Монтойю и ласково прозвал его Толстяком. Был ли он толстым? Да. Нравилось ли ему с утра сделать добрый глоток виски? Тоже да. Был ли он порядочным человеком, которому я доверил бы свою жизнь? Без сомнения.

В свое время Монтойя был мэром городка где-то в Арагоне, но в начале войны, когда почти везде преобладали республиканцы, ему пришлось скрываться. Его схватили из-за того, что “не хотелось бежать”. Цитирую дословно. Их группу преследовал отряд республиканских солдат, и всем остальным удалось спастись. По словам Монтойи, если до тех пор он ни разу в жизни не бегал, то не стоило и начинать “из-за каких-то недоумков коммунистов, обожавших Советский Союз”. Солдаты, узнав, что имеют дело с политиком, перевезли его в Барселону, чтобы посадить в тюрьму вместе с другими важными птицами. Узников раза четыре или больше переводили из одной тюрьмы в другую, и в итоге выжил только Монтойя. Даже на “Уругвае”. Там он познакомился с капитаном Аматом. Вскоре после освобождения (благодаря вашему покорному слуге) он был отмечен и награжден за свою неоценимую службу и преданность родине. А во время первых перестановок даже вошел в состав правительства Франко в качестве министра инфраструктурного развития. Министром он оставался недолго, поскольку каждые пять-шесть месяцев происходили новые перестановки, при которых личные интересы и подхалимство оказывались важнее профессиональных качеств. Но у Монтойи оставались свои люди в правительстве и многочисленные связи с новым режимом. Хотя режим нравился не всем даже среди тех, кто боролся и сражался за него, как Монтойя или сам Амат.

Я сидел в машине и ехал в Эндай, потому что услышал то, что не должен был слышать. А именно разговор капитана и Монтойи, произошедший пятью днями ранее и чреватый самыми серьезными последствиями. И хотя оба по-прежнему сердились на меня за нарушение приватности, я ни в коем случае не хотел за ними шпионить. Они меня сами не заметили. Собственно, капитан думал,