Память – это ты - Альберт Бертран Бас

то же время: 12.10.

Я несколько раз спрашивал его про часы, но это была одна из тайн капитана, которые он держал под замком.

– Который час? – спросил я частью от скуки, частью в насмешку. – Стойте, не говорите. Двенадцать десять.

– Очень остроумно…

– Нет, правда, долго еще осталось?

– Может, пара часов.

– Еще два часа этой пытки?

– Уж прости. Можем остановиться где-нибудь, размять ноги и перекусить. Времени полно.

– Умоляю, говорите о чем угодно, только не о еде, если не хотите, чтобы я вам обивку испачкал.

– Хорошо… Какие предложения?

– Дайте подумать… А, кстати. Расскажите, как вы потеряли руку!

– Да что ж такое…

– Чем больше вы скрываете, тем мне интереснее.

– Тогда прости, что разочарую, но…

– Ну же, капитан. Почему? Мне просто любопытно. И потом, я-то вам все рассказал. Разве вы не видите, что на весах искренности моя чаша перевешивает, а ваша почти пустая? Надо бы немного выровнять…

– Всегда тебе надо все знать.

– А вы просто могила.

– Что тебе рассказать? Только не про руку, потому что тогда я отвечу второй рукой, и сразу в глаз.

– Ладно, никаких рук… Почему всегда двенадцать десять?

– Скажи мне, здесь, в горах… ты по-прежнему думаешь о той девушке?

– Не уходите от темы. Ну правда, кто носит часы, которые не показывают время?

– Они показывают.

– Всегда одно и то же.

– На днях мне почудилось, что ты подзабыл свою горянку, целуя дочку сеньора Ортеги.

– Видите? Опять.

– Ты собираешься найти ее или поступишь так же, как с остальными?

– Хотите об этом? Отлично. А вы? Вы когда-нибудь позовете на свидание одну из тех женщин, которые крутятся возле вас, или так и будете держаться, будто у вас кол в заднице?

– Следите за речью, рядовой.

– Ой, простите, я хотел сказать, кол пониже спины.

Мы рассмеялись, заглушая шум мотора.

Капитан не ошибся, когда почти два года назад намекнул мне, что с ним все будет проще. Я снова наслаждался хорошей кроватью, отоплением, книгами, двух- или трехразовым питанием. Все было так хорошо, что хотя мне уже несколько месяцев как исполнилось восемнадцать, у меня не было ни малейшего желания куда-то уходить. К счастью, у капитана Амата не было ни малейшего намерения меня выставить. То перепутье, о котором он говорил, где мы встретились по окончании войны, для обоих разделило жизнь на до и после.

Иногда мне казалось, что я – часть эксперимента, присоветованного ему психологом с целью выяснить, способен ли он делить пространство с другим живым существом. Как человек, который начал с волнистого попугайчика, потом завел хомячка, потом утку, потом кошку… Если все выживут, тогда главный приз – собака. В данном случае собакой был я. И я не жаловался, потому что большую часть времени мог свободно резвиться на лужайке.

Он не заставлял меня чистить зубы, съедать все, что было в тарелке, рано ложиться спать… Интересно: оттого что он не донимал меня правилами, я соблюдал их неукоснительно. Я превратился в копию мамы.

За последний год я сильно вытянулся и почти дорос до метра восьмидесяти капитана. Я был тощ, но капитан заверял меня, что все изменится, когда начнется военная служба. И действительно: я носил форму всего несколько месяцев, а уже начал замечать некоторые перемены. Грудь и спина стали шире, руки больше не висели как плети.

Служба давалась мне легко. И не нужно было никуда уезжать, хотя почти всех отправляли далеко. Я был всеобщим баловнем. История о спасении с “Уругвая” распространилась молниеносно, и почти все мной восхищались, хотя побежденные ко мне не подлизывались и не угощали пивом. Может, они даже были бы рады плюнуть мне в кружку. Больнее всего было чувствовать их своими больше, чем тех, к чьему кругу я предположительно относился. Может, потому, что я не принадлежал миру победителей. Моим был мир скромных артистов, бедняков, влюбленных писателей и уличных музыкантов… Мир людей, потерявших не только мечты. В то же время моя жизнь многим представлялась завидной.

Меня распределили в автомастерскую. Каждый день я приходил в казармы на площади Испании и до вечера ремонтировал или готовил офицерские автомобили. Благодаря этому я свел знакомство с генералами, капитанами и лейтенантами и всячески им угождал: то отдам машину пораньше, то помою, хотя не просили, то добавлю от себя что-нибудь необязательное, а те только рады. Я ловко перебирал моторы и легко заводил друзей.

Если выбирать между починкой автомобилей и копанием могил, то я за первое. Хотя какая-то часть моего “я” не знала покоя, напоминая о неких обещаниях, данных в свое время. Давно уже я не брал в руки гитару. Так же давно, как перестал петь на могиле матери, Томеу и Кармен – девушки, что слушала меня из окна. Но больше всего меня беспокоило то обещание, которое я носил на шее, оно ежедневно напоминало, сколь я далек от его исполнения. Порой стоило труда убедить себя, что Хлоя мне не приснилась. Что девушка – хозяйка горной пещеры, полной сокровищ, – и правда существовала. Что она спасла мне жизнь и подарила первый поцелуй. Прошло почти три года, и я давно уже смирился с тем, что она, скорее всего, меня даже не помнит. Но я все еще задавался вопросом, сколько пройдет лет, прежде чем я смогу забыть Хлою.

В этом мне помогали другие девушки. Капитана Амата часто приглашали на разные ужины, танцы и торжества, куда он, конечно же, брал меня. Люди хотели посмотреть на героя “Уругвая”, и завоевать сердца приглашенных девушек не составляло труда.

Я никогда не видел капитана с женщиной. Хотя он был однорук, а лицо пересекал страшный шрам, который, впрочем, удачно скрывала недавно отпущенная бородка, Амата можно было назвать умеренно привлекательным, а послужной список у него был просто отличный. Так что он оставался одинок только потому, что хотел этого.

А вот кого завоевали окончательно, так это Полито. Жил я у капитана, но мы с ним по-прежнему виделись. Хотя все реже и реже, поскольку Полито целыми днями кружил вокруг Лолин. А может, мы оба были виноваты в редкости наших встреч. Иногда людские дороги просто расходятся.

Мы с Полито всегда ссорились, но в последнее время чаще обычного и по одному и тому же поводу. Его раздражало, что я поддался чарам Однорукого Капитана, как он его называл. И хотя поначалу прозвище казалось мне забавным, в конце концов я стал упрекать друга за отсутствие уважения к человеку, который его заслуживал.

Еще Полито не мог вынести того, что я стал фашистом. Проклятым националистом[26]. Он называл