Олимпия Клевская - Александр Дюма

В течение недели Олимпия со дня на день ждала, что ее примутся освистывать и изводить, как часто случается, если актриса совершает поступок вроде того, на который пошла она.

Быть может, аббат хранил молчание из страха перед Баньером? Однако, несмотря на приключение с серенадой, поверить в такое было трудно. Все знали, что этот маленький человечек храбр настолько же, насколько подслеповат, а главное, он пользовался известностью как в высшей степени светский кавалер, вследствие чего был достаточно ценим при дворе, чтобы нагнать страху на самые безрассудные головы и самые грозные шпаги, к разряду которых ни голова г-на Баньера, ни его изъеденный ржавчиной клинок отнюдь не принадлежали.

Таким образом, сдержанность аббата и его благородная кротость не могли быть приписаны ничему иному, кроме его великодушия и хорошего вкуса.

Олимпию все это растрогало, причем настолько, что отныне она не допускала, чтобы в ее присутствии кто-либо поднимал на смех г-на д'Уарака. Растроганность ее была так велика, что она дала себе слово: не сегодня, так завтра, при первом удобном случае заключить мир с этим образцом галантности.

Увы! К несчастью мужей и даже любовников, дамам всегда подворачивается удобный случай, если им хочется помириться с галантными молодыми людьми, обиженными ими.

Как-то вечером Баньер завел речь о том, чтобы отправиться с двумя приятелями из числа завсегдатаев игорного заведения пострелять красных куропаток. Олимпия вызвалась проводить троих охотников до городской окраины.

Замысел был проведен в исполнение, и актриса в своей карете следовала за этими господами, простившись с ними лишь тогда, когда они миновали заставу и она увидела, как собаки рыскают среди клевера и люцерны.

Она возвращалась одна, пустив свой экипаж шагом, погруженная в задумчивость, от которой ее по временам отвлекали выстрелы, уже отдаленные, ружья Баньера, как вдруг за углом стены она заметила аббата д'Уарака в костюме для верховой езды, на великолепной лошади.

Его слуга следовал за ним, держа в руках шпагу.

Со своим миловидным лицом, в роскошном наряде, аббат сейчас точь-в-точь походил на знатного волокиту, ищущего любовных приключений, или переодетого принца. Держась в седле прямо, опираясь на стремена на английский манер, он, право же, управлял скакуном весьма ловко. Но так как при всей своей ловкости аббат не переставал быть самым близоруким человеком на свете, он бы проехал мимо Олимпии совсем рядом, не заметив ее, если бы вдруг она, не желая упустить столь благоприятной возможности, не сочла себя слишком красивой, чтобы остаться незамеченной, и не окликнула своим нежным голоском:

— Аббат! Послушайте! Аббат!

Узнав этот голос, аббат, не видя почти ничего, кроме некоего облака, но облака, которое, как у Вергилия, скрывало божество, так сильно вонзил шпоры в бока своей лошади, спеша направить ее в ту сторону, откуда исходил зов, что едва не заставил животное перепрыгнуть через карету.

— Это вы, — вскричал он, — вы позвали меня! Но где же, где же вы, сударыня?

— Мне пришлось окликнуть вас, — отозвалась Олимпия, — а то вы так гордо проезжали мимо…

— Э, — с улыбкой возразил аббат, — я же только повинуюсь вашим приказам. Разве вы не запретили мне приближаться к вам?

— Ну, теперь, — произнесла она, слегка взволнованная нежным взглядом его глаз, которые, несмотря на близорукость, горели внутренним огнем, говоря о множестве вещей, которых она не понимала, — теперь, встретившись вот так лицом к лицу, разве не могли бы мы видеться, как добрые друзья, не ссорясь и не заводя речи о любви?.. Э, нет, будем благоразумны, поверьте мне, аббат: все можно уладить наилучшим образом, если не терять благоразумия.

— Сударыня, вы чаруете меня! — пролепетал д'Уарак, найдя ее руку, которую она протянула ему. — Неужели? Я буду иметь счастье видеть вас не только так, как обычно, но е щ е и приходить к вам?

Олимпия плохо поняла это «еще», по поводу которого собралась было потребовать объяснения, но внезапный рывок лошади избавил ее от комментариев. Она лишь испуганно вскрикнула, видя опасность, которой угрожал аббату резкий прыжок горячего животного.

Ему, впрочем, удалось успокоить коня, поскольку он был великолепным наездником. Однако успокоил он его слишком поздно, когда они уже выезжали на людные городские улицы, и Олимпия ограничилась тем, что сказала ему:

— Теперь оставьте меня, иначе начнутся пересуды о том, что меня видели выезжающей из города с господином Баньером, а возвращаюсь я с господином д'Уараком. Ступайте же и впредь приходите ко мне, когда пожелаете.

— О! — вскричал аббат.

— Но с одним условием, — продолжала Олимпия.

— Каким? Говорите же!

— Что вы никогда не произнесете ни единого слова, которого мог бы не одобрить господин Баньер, столь любимый мною.

Аббат скорчил было гримасу, но, сообразив, что в данных обстоятельствах выигрыш превысит убыток, сказал только:

— Благодарю, благодарю вас! И обещаю.

И конь понес в окрестные поля своего на сей раз как нельзя более радостного седока, Олимпия же возвратилась в город.

Д'Уарак не нашел себе дела более срочного, чем поведать о нежданном счастье парикмахерше, которая тотчас помчалась к Каталонке, спеша поделиться своим смятением.

— Если эти двое увидятся еще раз, — сказала та, — мы пропали, ибо, увидевшись, они все испортят. Надо помешать их встрече.

— Невозможно. Ведь он получил позволение Олимпии. Но когда он явится к ней, нужно, чтобы там была и я.

— Как же это сделать?

— Я подумаю.

— Подумай заодно и о том, как бы эта жеманница, пригласив нашего аббата ради дружбы, не взяла его себе в любовники.

Парикмахерша начала с того, что отправилась к д'Уараку и объявила ему, что именно ее влиянию он обязан тем, что был снова допущен в дом. Однако его доступ туда связан с жесточайшим запретом: никогда ни единым словом он не должен намекать на то, что происходит в тайном убежище, ни один слишком смелый жест не вправе выдать ту степень интимной близости, до которой у них дошло дело; одним лишь глазам позволено быть красноречивыми, ведь, хотя взгляды говорят о многом, женщина всегда вольна делать вид, что их язык ей непонятен.

Аббат превосходно оценил положение и под руководством парикмахерши принес клятву, облеченную в самые таинственные формы.

Добившись этой клятвы, парикмахерша написала Олимпии письмо.

Послание ее годилось на то, чтобы служить образцом смирения; просьба, заключенная в нем, могла бы сойти за покаянную молитву. С той поры, сетовала негодница, как она в простоте душевной возымела злополучную мысль стать на путь бесчестия, все у нее не ладится. Она потеряла в городе своих лучших клиентов, а клиенты в театре ей не платят: вот, к примеру, Каталонка должна ей огромные деньги, а из нее нельзя вытянуть ни единого денье. Вся ее надежда и, более того, вся отрада — в мысли, что Олимпия, такая добрая и прекрасная, ее простит: тогда несчастья, что посыпались на бедняжку, когда она навлекла на себя ее немилость, вновь сменятся удачей.