Олимпия Клевская - Александр Дюма

Дело в том, что непреклонной Олимпия могла казаться лишь с виду: в глубине души она была добра.

А доброта — сила мужчины; в женщине это слабость.

Таким образом, в то самое время, когда Каталонка по настоянию аббата поручилась, что Олимпия никогда более не станет выказывать Баньеру любовь, способную возбудить ревность другого ее вздыхателя, Олимпия и Баньер, которых никак нельзя было посвятить в тайну этого обещания, напротив, обновили свой любовный договор в честь годовщины первой постановки «Царя Ирода».

Злосчастный аббат нагрянул в гости к нашим влюбленным, поспев прямо к десерту того пира, который они только что устроили в честь своей любви.

Празднество затянулось допоздна: Олимпия в тот вечер не была занята в спектакле, а Каталонка как раз дебютировала в новой роли.

Все выглядело так, будто обстоятельства сами собой заранее складывались с умыслом, ведущим к катастрофе: парикмахерша тоже была в театре — того требовали обязанности ее ремесла.

Д'Уарак явился к Олимпии в момент, когда его менее всего ожидали, особенно после пережитого им недавнего позора.

Следует заметить, что, со своей стороны, и аббат не предвидел той картины, которую он там застал.

В подобный час г-н Баньер почти всегда находился в игорном доме. Аббат, естественно, знал, что каждое событие имеет свою дату, но понятия не имел о памятной дате события, столь важного для Олимпии и Баньера.

Входя к ним в обычном для таких случаев одурманенном состоянии (любовники, тоже одурманенные, забыли вынуть из двери ключ), аббат налетел прямо на зеркало, висевшее в прихожей, приняв его за дверь, и увидел в нем отражение Олимпии и Баньера с бокалами шампанского в руках.

Д'Уарак замер, растерянно уткнувшись носом в эту картину.

Единственный лакей, которого несомненно отослали на кухню, доедал там остатки трапезы.

Разъяренный картиной, представшей перед ним в глубине стекла, аббат счел происходящее за предательство: развернувшись на каблуках, он устремился в столовую со всеми манерами ревнивца, а не любопытного, хозяина, а не гостя.

Он громко кричал, оглушительно хлопал дверьми и предстал перед любовниками, подобно Калхасу, бледным, с всклокоченными волосами.

При этом зрелище Олимпия и Баньер, которых годовщина, бисквиты и шампанское привели в состояние веселого возбуждения, двумя разными голосами издали единый возглас изумления, за которым последовал взрыв дикого хохота, довершивший бешенство и смущение аббата. Да и надо признать, что свет не видывал розыгрыша, столь жестокого по отношению к влюбленному, каким и был аббат, к тому же получивший при свидании накануне столь основательные заверения.

Аббат ринулся к выходу, скрежеща зубами; в его мозгу уже теснилось множество различных мстительных планов, пока еще совершенно безумных в хаосе ярости, однако способных обрести форму в плавильном тигле размышления.

Однако в то мгновение, когда он уже потянулся к дверной ручке, Баньер проворно настиг его и схватил за руку:

— Черт возьми, сударь, неужели вы так далеки от мира сего, что вид счастливого любовника в обществе своей возлюбленной кажется вам настолько возмутительным?

Д'Уарак затрепетал с головы до ног, ожидая, что скажет Олимпия.

— О! — в свой черед усмехнулась она. — Господин аббат не может испытывать столь сильного ужаса при виде счастья, которое, как я полагаю, знакомо ему не понаслышке.

— Ну же, дорогая, — снова заговорил Баньер, — извольте помочь нашему примирению с господином д'Уараком.

И, обменявшись с Олимпией понимающим взглядом, он вышел, оставив ее наедине со сраженным отчаянием аббатом.

Первым его словом было проклятие.

— О, как же коварны женщины! — закричал он, со всех сил ударив кулаком по столу.

Олимпия выпрямилась, вздрогнув так, как будто это ее он ударил.

— Что вы сказали, сударь?! — негодующе вскричала она. — Это мне вы говорите подобные вещи?

— А кому же, если не вам, я мог бы их говорить? — грубо отвечал аббат.

— Тогда, мне кажется, вы впали в заблуждение.

— Не в заблуждение, а в бешенство!

— Отлично! — презрительно бросила Олимпия. — По-видимому, вас снова настиг приступ помешательства?

— Помешательства?! Пусть так, если вам угодно! Да, помешательства! Но это буйное помешательство, поберегитесь!

И он во второй раз ударил кулаком по столу.

— Ах, так! — усмехнулась Олимпия. — Да вы, аббат, похоже, собрались расколотить и мой стол, и мой фарфор.

— Прекрасно! Эти милые безделушки! За золото можно накупить и новые столы и новый хрусталь, но ничто не воскресит осмеянную любовь и погибшие иллюзии честного человека!

— Знаете ли вы, сударь, — в свою очередь нахмурила брови Олимпия, — что я ни единого слова не понимаю из того, что вы говорите?

— О, довольно! Хватит этой гордых поз, сударыня, или, точнее, полно ломать комедию, особенно эту, суть которой в том, чтобы затыкать мне рот всякий раз, когда я хочу пожаловаться!

— Да на что пожаловаться? Объяснитесь, прошу вас!

— Но вы же мне обещали, ведь так?

— Я?

— Да, вы, и разве я не имел права полагаться на ваше слово?

— Я что-то вам обещала?

— Да знаю, знаю все, что вы скажете! Что здесь я не у себя дома, что мы в доме господина Баньера.

— Без сомнения.

— Однако вы должны признать, что всякое терпение имеет пределы, и мой гнев…

— Ваш гнев! Сударь, — прервала его Олимпия, — этот ваш гнев в конце концов возбудит мой, а уж если два этих гнева окажутся здесь одновременно, предупреждаю вас об одном: мой попросит, чтобы ваш удалился.

— Сударыня, — повысил голос аббат, — вы нарушаете свои обязательства, позвольте же напомнить вам о них.

— О, что до этого, сударь, сделайте милость, напомните, вы доставите мне удовольствие.

— Наконец-то вы разрешаете!

— И даже прошу.

— Что ж! Разве не было уговора, что вы никогда не подадите мне повода для ревности?

— Ревность? Вы ревнуете? И кого же, почему?

— Как?! — вскричал аббат, роняя голову на грудь и простирая руки, — Я же застал вас наедине с господином Баньером!

— Э, — воскликнула Олимпия, обращаясь к себе самой, — да он с ума сошел, право слово!

— Если вы так скоро все забываете, — произнес аббат, переходя от ярости к печали, — это нам сулит многие беды.

Олимпия пожала плечами: было очевидно, что печаль этого человека не менее безумна, чем его ярость.

— Покончим с этим, — вздохнула она. — В прошлый раз в дело вмешался мараскин, но сегодня, сказать по правде, всему этому нет извинения.

Повернувшись к ней, аббат умоляюще сложил руки:

— Ну, Олимпия, я же серьезно…