Олимпия Клевская - Александр Дюма

— А ручка-то! — продолжала парикмахерша. — А талия! А стан! — и заключила: — По мне, мадемуазель, одна красивая женщина вполне стоит другой.

— Э, милочка, сама же видишь, что нет. Ведь аббат готов потратить на Олимпию столько, сколько и не думал тратить на меня. Кстати, сколько он ей предлагает?

— Десять тысяч ливров в месяц! — вскричала парикмахерша.

— Черт возьми! Неплохие деньги — это же сто двадцать в год! Какая досада, что этот подслеповатый малый еще не ослеп окончательно.

— Почему досада, мадемуазель?

— Потому что ты бы могла вместо Олимпии привести его ко мне; потому что я бы защебетала этим ее мелодичным, звонким, серебряным голоском, который я так хорошо умею передразнивать, что у нас в фойе все покатываются со смеху. И я сказала бы аббату с чувством, тоже на манер Олимпии: «Сударь, я порой отказываю в том, о чем меня просят. Но я уступаю, когда ждать перестают. Так вот, я ваша!»

— О! — вырвалось у Агаты.

— А потом, коль скоро он был бы слепым…

— Что потом?

— Боже, как ты тупа! Я заработала бы эти десять тысяч ливров с той же чистой совестью, что и она, ручаюсь тебе!

— А я…

— А ты получила бы свои две тысячи четыреста ливров.

Парикмахерша обеими руками так вцепилась себе в волосы, что чуть их не вырвала с корнем.

— Не отчаивайся, — усмехнулась Каталонка. — Лучше выколи ему глаза.

— Ах, мадемуазель! Вы еще находите мужество шутить…

— А какого дьявола, по-твоему, мне теперь делать? Или ты хочешь, чтобы я утопилась, повесилась, угорела?

— О, что вы, я ничего подобного не предлагаю, ведь это был бы слишком большой грех; мне бы только хотелось, чтобы вы вознегодовали на то, что Баньер нам мешает…

— Ну, Баньер-то мешает не нам, а тебе; признайся, что все дело в твоих двух тысячах четырехстах ливров, это они тебе покоя не дают.

— Знаете, на вашем месте, — не успокаивалась Агата, глаза которой так и сверкали от злобы и алчности, — на вашем месте я сделала бы все, чтобы наш замысел удался без осечки и Олимпия приняла-таки ухаживания аббата д'Уарака…

— И как бы ты поступила?

— Что ж! Я, то есть Каталонка, отбила бы у мадемуазель Олимпии ее любовника.

Актриса расхохоталась.

— Да, да, да, — продолжала парикмахерша, — говорю вам, это средство! Верное средство: она быстро проведала бы, ее друзья постарались бы ей рассказать, а коли не они, вы бы сами все выложили. Олимпия горда, как сама Роксана, неверности она не простит; она порвет с изменником и с досады, может быть, даст мне заработать наши две тысячи четыреста ливров.

— Ты все говоришь наши, сделай уж милость — говори мои…

— Я говорю «наши», потому что, если вы возьмете на себя господина Баньера, я поделюсь с вами тем, что получу от аббата. Попробуйте, я прошу, я умоляю вас, постарайтесь отнять у Олимпии господина Баньера! Вам так легко это сделать! Тем более что, как вы сами сейчас сказали, Баньер — красивый мальчик.

— Э! — вскричала сумасбродка, закатываясь смехом еще громче, чем в первый раз. — Не думаешь ли ты, что я только сегодня разглядела достоинства этого молодого человека? Да я его захотела еще полгода назад.

— Что ж, в таком случае, — с восторгом вскричала парикмахерша, — дело сделано!

— Дуреха, — пожала плечами Каталонка. — Если я его захотела полгода назад, дело тогда и было бы сделано, будь это возможно.

— Тогда почему же оно еще не сделано?

— Есть одно изрядное препятствие. Мы попали точь-в-точь в положение Арлекина, который хочет взять в жены Коломбину: брак был бы заключен, если б все зависело от Арлекина. К несчастью, надобно и согласие Коломбины, а Коломбина не дает своего согласия.

— Вот еще!

— Все именно так, как я говорю, дорогая моя: Коломбина-Баньер отвергает Арлекина — Каталонку.

— Да вы хоть глазки-то ему строили?

— Я не только нежные взгляды бросала, но даже призывные, тут уж не просто глазки — пара рыболовных крючков! Иосиф, и тот был менее неискушен и более пылок.

— Так он отказался?

— Наотрез.

— Значит, я погибла, — с отчаянием в голосе промолвила парикмахерша.

— Ах, черт! — протянула Каталонка. — Если бы ты изловчилась привести его ко мне как-нибудь вечерком или меня провести к Олимпии, да изловчилась бы проведать и сказать мне, какие духи Олимпия предпочитает в одиннадцать часов вечера, и как именно желает Баньеру доброй ночи в двенадцать — вплоть до того, как она держит свечку, — ручаюсь, дело бы выгорело.

— О, это было бы дивно! — мечтательно произнесла парикмахерша.

— Дивно, вот-вот, самое точное слово! А поскольку я великодушна и мое главное желание — прибрать к рукам Баньера, то, если мы преуспеем, я его забираю, ни в малой степени не посягая на твои сто луидоров.

— Гм! Как же быть? — пробормотала Агата.

— Проклятье! Это уж меня не касается. Выбери вечер, когда Олимпия будет играть или когда ей придется задержаться в театре на собрании труппы; найди, изобрети, создай препятствие для ее возвращения, а в это время я проскользну в ее спальню, улягусь в ее кровать и усну так крепко, что никакая сила меня не разбудит.

— Но если она войдет и застанет вас рядом с Баньером?

— Что ж, нам ведь это и нужно: огласка, скандал.

— Как так?

— Это же еще хуже, чем если бы Баньер сам ко мне пришел, ведь этот бедняга будет застигнут в собственном доме, под кровом Олимпии, в супружеской спальне. Мы их поссорим так, что уж им не помириться ни в этом мире, ни в том. Ну, о чем ты там еще раздумываешь?

— Ах! Мне думается, мадемуазель, это очень уж сложно — то, что вы мне сейчас предлагаете.

— Как знаешь, моя душечка! — вновь пожала плечами

Каталонка. — Раз ты отказываешься потрудиться ради себя самой, я возьмусь за дело собственными силами. Пока мы об этом болтали, у меня разыгрался аппетит.

— И вы…

— И я собираюсь пустить в ход зубы…

— Ах, Бог мой! — внезапно вскричала парикмахерша.

— Ну же? Что еще?

— О! Какая мысль!

— Ты, часом, не спятила?

— Мадемуазель, есть прекрасная мысль.

— Говори же, только поживей.

— Да, выход найден, мадемуазель, считайте, что все улажено.

— И мне достанется Баньер?

— Гм… это нет.

— Так что же я тогда получу? Предупреждаю: я непременно намерена что-нибудь да получить.

— Вы получите десять тысяч ливров.

— Ты бредишь.

— Отнюдь нет, отнюдь.

— Так что ты собираешься делаешь?

— Я все поменяю местами.

— Ну, тут уж я совсем ничего не понимаю.

— У вас ведь нет резко выраженного отвращения к нашему бедному аббату д'Уараку, мадемуазель?

— У меня, к аббату?

— Ну да, к нему. Он же, как бы там ни было, довольно мил.