Победитель - Андрей Волос

Амин задрал голову и стал смотреть на открытую дверь самолета.

В проеме появился Тараки.

Оркестр грянул гимн. Торжественные звуки поплыли в знойном воздухе. Офицеры вскинули ладони к козырькам. Встречающие вытянулись.

Генеральный секретарь переступил порог и остановился на площадке трапа. Улыбаясь, поднял руки над головой и приветственно потряс.

Амин повторил этот жест.

Тараки наконец-то заметил его. Генсек поменялся в лице. Его даже шатнуло, и он был вынужден взяться за перила. Беспомощно оглянулся, как будто надеясь на помощь, а потом, мгновенно постарев и сгорбившись, начал спускаться.

Амин легкой побежкой поднимался по ступеням навстречу.

Они встретились на середине. Амин наклонился, обеими руками взял руку Тараки и поцеловал ее. Под вспышками нескольких фотокамер Тараки механически погладил его по голове. Далее они двигались вместе, причем Амин почтительно поддерживал Тараки под локоть.

Ступив на бетон, Тараки снова растерянно оглянулся, ища кого-то взглядом. Отстранил покорно отступившего Амина и сделал шаг по направлению к советской группе.

Рузаев, Огнев и Рахматуллаев двинулись ему навстречу.

— С благополучным прибытием! — сказал посол, пожимая ему руку.

— Хорошо долетели? — осведомился Огнев.

Рахматуллаев перевел… Генсек потеряно покивал, переводя взгляд с одного на другого.

— Хотел бы поговорить с вами, — сказал он дрогнувшим голосом. — Кое-какие обстоятельства меня сильно волнуют.

Затем жалко улыбнулся, развел руками и, горбясь, пошел назад — к Амину.

Через минуту Генеральный секретарь НДПА Нур Мухаммед Тараки уже стоял на трибуне и рассказывал товарищам о своем заявлении, сделанном на совещании неприсоединившихся стран в Гаване. Но как-то вяло рассказывал. Без огонька.

* * *

Солнце палило так, что хотелось зарыться в землю. Или забраться под камень, как скорпион или жужелица.

Снайпер не должен лежать семь часов на солнцепеке, дожидаясь цели. Такого не бывает.

Плетнев уже давно не смотрел в прицел. Он просто тупо глядел на дорогу.

Дорогу заливали вертикальные лучи солнца. Солнце висело над головой, норовя испепелить все в округе.

Из-за поворота показалась тележка.

От нечего делать он приник к окуляру.

Старик дремал, откинувшись спиной на вязанки хвороста. Осел сонно перебирал ногами. Цоканья копыт не было слышно — далеко.

Цикады чуть притихли. Зато кузнечики пиликали свою надрывную музыку изо всех сил. Ветра давно не было.

Плетнев оторвался от окуляра и повернул голову.

Иван Иванович, лежавший за камнем, посмотрел на часы. Потом на солнце. С досадой сплюнул. Заворочался, поднимаясь.

И бросил хмуро:

— Отбой. Сворачиваемся.

* * *

Когда Плетнев вошел в класс, в нем царила совершенно курортная обстановка. Голубков в одних трусах беззаботно валялся на раскладушке, заложив руки за голову и мечтательно глядя в потолок. На другой лежал Раздоров с книжкой в руках и тоже весьма экономно одетый. Пак — на этом кроме трусов была еще и майка — сидел на третьей и зашивал порванные на коленке штаны.

— Умилительная картина всеобщего разложения, — сказал Плетнев, стягивая пропотелый спортивный костюм. — Вам бы еще папироски в зубы.

— Здесь не курят, — наставительно заметил Голубков. Он был занят меньше всех и потому первым воспользовался возможностью почесать языком. — Здесь детям учиться!

— Детей эвакуировали, — заметил Раздоров, не отрываясь от книжки.

— Как эвакуировали? — заинтересовался Голубков.

— Так. В связи с обострением обстановки и возможными эксцессами…

— Во, бляха-муха, — сказал Голубков с таким видом, будто доказал важную теорему. — А ты что читаешь? «Как закалялась сталь»?

— Краткий курс ВКП(б), — отозвался Раздоров.

— Отстань от человека, — посоветовал Плетнев. — Вставай, пошли.

— Куда это?

— Пошли, пошли.

За школой Голубков, регоча от садистского наслаждения, долго поливал его холодной водой из шланга. Голову Плетнев тоже вымыл. Правда, мыло им выдали хозяйственное, и волосы долго потом пахли не то банно-прачечным комбинатом, не то просто какой-то псиной.

— Отстрелялся? — спросил Голубков, когда они шли обратно.

— А ты откуда знаешь? — насторожился Плетнев.

— Земля слухом полнится, — туманно ответил Голубков.

— А-а-а… ну ты послушай еще, послушай.

Он лег на раскладушку и закрыл глаза. Должно быть, задремал, потому что, когда снова открыл их, Раздоров со своей книжкой сидел на подоконнике, а разговор шел о знании языков.

— У нас в Ташкенте на всех языках молотят, — толковал Пак. — В школе — по-русски. Во дворе — по-узбекски. Таджикский еще знаю. На дари — это тоже почти как по-таджикски. Еще с корейского могу перевести…

— Надо же, — вздохнул Голубков. — А я только с русского на матерный. И обратно.

Раздоров иронически хмыкнул.

— Ничего. Задачу поставят — по-китайски заговоришь.

— Это точно. Вон Сашке поставили задачу — до сих пор в себя прийти не может… Смех один.

И он на самом деле засмеялся.

Плетнев сел и зло спросил:

— Смех?! А если бы кортеж проехал, а я ни черта не попал, кто был бы виноват? Цель в четырехстах метрах. Видимый участок дороги — метров сто. Три секунды на все, если толком прицеливаться. И солнце в глаза лупит! Я и говорю: менять надо позицию!..

— Проснулся, — констатировал Пак.

— Так ты отстрелялся? — спросил Раздоров. — Или что?

Плетнев потер лицо руками и теперь уже проснулся окончательно.

— Ни хрена не отстрелялся, — сказал он, стеля на полу перед собой газету «Правда» полуторанедельной давности.

Раздоров окончательно отложил книгу. Это, оказывается, был сборник американских детективов.

— Почему?

— Не приехал объект, — объяснил Плетнев, разбирая пистолет.

— А-а-а…

— И очень даже хорошо, что не приехал, — сказал он, глядя сквозь ствол в сторону окна. — Иван Иванович уперся как баран. Орет — мол, позиция утверждена!.. Позицию кто утверждал? Кто-то. А если бы неудачно отстрелялся, кого бы на шашлыки порубили?

И снова стал яростно работать шомполом.

— Тебя, — констатировал Голубков. — Точно бы порубили, бляха-муха, это ты правильно говоришь…

— Ну вот. Я ему и говорю, надо менять позицию…

— Заладил, — усмехнулся Раздоров. — Ты учи, учи полковников. Они это страсть как любят. А, Витюш?

Пак завел глаза — мол, спору нет, очень любят. Перекусил нитку и отнес штаны подальше, любуясь шитьем.

Плетнев начал собирать пистолет.

— Да уж, — вздохнул Голубков. — Ужасно любят. Просто хлебом не корми…

— При чем тут — любят, не любят! — взвился Плетнев. — В чем смысл выполнения задачи? Пальнуть с указанного места или задание выполнить?!

На последних словах он с резким щелчком загнал магазин. Отвел затвор в заднее положение, снял со спусковой задержки. Затворная рама с лязгом встала на место.

— Эх, не понимаешь ты еще службы, Плетнев, — вздохнул Раздоров и снова взялся за книжку.

Дворцовое происшествие

Без четверти десять Плетнев и Голубков, одетые в строгие серые гражданские костюмы, неспешно прохаживались у дверей Главного корпуса посольства. Плетнев размышлял, когда сможет улучить полчаса, чтобы забежать в поликлинику. Сегодня вряд ли. Можно Симонову сказать, что у него болит… ну, допустим, ухо. Тогда он сам в поликлинику погонит… Или ухо — это слишком серьезно? Да, ухо — это перебор. Еще откомандируют к аллаху. Как Архипова. Кому нужен больной разведчик-диверсант?

— Не торопятся, — заметил он, взглянув на часы. — Опаздывают.

— Начальство не опаздывает, а задерживается, — наставительно начал Голубков. — Оно, начальство-то…

Судя по всему, он, как обычно, собирался от нечего делать почесать языком.

Но ему не повезло — Плетнев увидел, что по аллее, ведущей от Главного корпуса к поликлинике, идет Вера. В светлом платье, в теннисных туфлях, с сумочкой в руке, легкой и независимой походкой. И выглядела очень… ну, как сказать… очень женственной она выглядела. Едва заметная улыбка на ее губах говорила, что она это знает.

— Стой здесь! — приказал Плетнев и поспешил навстречу.

Они встретились на пересечении аллей. Остановились в нескольких шагах друг от друга.

Наклонив голову, Вера немного насмешливо смотрела на него.

— Здравствуй! — радостно сказал Плетнев. — На работу?

— Здравствуйте-здравствуйте, — ответила она, улыбаясь. Сумочку она держала обеими руками и покачивалась с пятки на носок. — А куда же еще?

Он почему-то стушевался.

— Ну да… конечно.