Принц подземелья - Сара Хагерзак

Колетт с мерзкой ухмылкой смотрел на Снейпа.

— Да вот, хотел еще раз посмотреть на старого дурака, который вообразил себя парой для одной известной нам особы.

— Заткнитесь! — рявкнул Снейп, выхватывая свою палочку, но Колетт не унимался.

— Я сделал ей предложение, и угадайте, что она ответила? — продолжал издеваться он.

– Petrificus Totalus! — Снейп был абсолютно уверен, что не промахнулся, но Колетт продолжал стоять перед ним, презрительно скривив губы.

Профессор по–прежнему не понимал, как Колетт мог попасть сюда, но теперь это мало заботило его. От слов Саймона он пришел в ужас, который смешивался со стыдом, что этот унизительный для него разговор происходит на глазах у посторонних людей. Ему оставалось лишь надеяться на то, что Кингсли ушел достаточно далеко, чтобы не слышать их.

– Sectumsempra! — сделал Снейп еще одну попытку, и снова впустую.

За спиной у него раздались тяжелые шаги, и он услышал густой бас Кингсли:

– Riddikulus!

Лицо Саймона покрылось противными прыщами, а вместо мантии на нём оказались полупрозрачная маечка, чешки и балетная пачка — и мгновение спустя он с громким хлопком исчез.

— Богарт! — Снейп закрыл лицо руками и нервно рассмеялся. — Мне даже в голову не пришло…

— Их здесь полно, — заметил Кингсли. — Странно, что нам попался только один.

Профессор чувствовал, как все его внутренности, словно сжавшиеся в комок, постепенно возвращаются в нормальное состояние, но сердце все еще продолжало бешено колотиться. Он не знал, как много успел услышать Кингсли, и не собирался спрашивать его об этом, но перед выходом из пещеры ощутил легкое дуновение и, увидев, как глаза их проводника на мгновение расфокусировались, понял, что Кингсли законфундил хранителя пещер, стерев из его памяти это происшествие.

Бруствер по–прежнему ни о чем не спрашивал его, но в последний вечер перед отъездом, когда они сидели в гостиной предоставленных им апартаментов, кинул Снейпу на колени свежий номер «Пророка».

— Посмотри‑ка, там твой богарт.

Профессор раскрыл газету и наткнулся на фотографию Колетта с метлой в руке и в форме английской сборной.

«Молодой талантливый загонщик «Ливерпульских Лис» Саймон Колетт приглашен в сборную Англии вместо получившего в прошлом сезоне тяжелую травму Роджера Бормана, — прочитал он. — Тренер сборной возлагает на нового игрока большие надежды. По его словам, мистер Колетт обладает хорошо поставленным ударом и отличается быстротой реакции и прекрасно развитой способностью оценивать обстановку на поле. Последние изменения в сборной позволяют надеяться, что наша команда, наконец, сможет пробиться выше четвертьфинала».

Снейп сложил газету и вернул её Кингсли, проигнорировав его вопросительный взгляд. Министр некоторое время смотрел на Снейпа, а потом все‑таки решил заговорить на ту тему, которую они оба упорно обходили молчанием.

— Северус, — начал он, вопреки обыкновению называя Снейпа по имени, — я знаю, что ты не любишь ни с кем обсуждать свои дела, но я все‑таки министр и, возможно, смог бы чем‑то помочь тебе, если бы знал, в чем проблема. И потом, с некоторыми вещами проще разбираться, если говорить о них вслух. Если тебе это нужно, я готов тебя выслушать.

— Спасибо, Кингсли. Когда у меня возникнет такое желание, я непременно воспользуюсь твоим предложением, — совершенно серьезно пообещал Снейп. — Ты и так уже много сделал для меня, и я тебе очень признателен. Я рад, что ты вытащил меня из страны, и думаю, что скоро буду в порядке. Но разговоры — это не то, что мне сейчас нужно. Не потому, что я тебе не доверяю…

Кингсли пожал плечами:

— Как хочешь. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Больше они не возвращались к этому разговору. На другой день они, как и хотел Снейп, отправились в Венгрию и провели последнюю неделю в гостях у его приятеля. Снейп действительно чувствовал себя лучше, хотя прекрасно понимал, что воспоминания о случившемся будут терзать его еще долго, если не всю оставшуюся жизнь.

«Дамблдор прав, — думал он, — она — всего лишь юная девушка, а что подходит юной девушке больше, чем поцелуи под луной? Она не может принадлежать мне. Надо было совсем потерять рассудок, чтобы вообразить такое. Но я мог бы рассчитывать на её уважение и дружескую привязанность, если бы не повел себя как последний болван».

Когда перед началом учебного года профессор возвращался в Хогвартс, на сердце у него лежал тяжелый груз сожалений. Немного утешало его лишь то, что их прощание все‑таки прошло тепло и она хотела иметь возможность писать ему.

* * *

Письмо ждало его на столе в директорском кабинете. Оно было отправлено на имя директора школы, и поэтому его не переслали в Дурмштанг, как поступали с частной корреспонденцией, так что оно пролежало в замке почти месяц. Читая его, Снейп за каждой строчкой слышал голос Лили, видел её взгляд.

Она благодарила его за помощь и блестящие рекомендации и сообщала, что поступила, как он и предполагал, сразу в группу второй ступени. Письмо было жизнерадостным и прекрасным, да и каким еще могло быть письмо, написанное её рукой.

В тот же вечер Снейп сел писать ответ. Сперва его тон был слегка официальным: он выражал радость по поводу её поступления и извинялся за долгое молчание, объясняя его причины. Но постепенно, начав рассказывать о подробностях своей работы в министерстве и о поездке за границу, он начал писать все свободнее. Ему казалось, что он снова говорит с ней, и прерывать этот разговор, заканчивая письмо, никак не хотелось. Когда же он наконец отложил перо, то с удивлением обнаружил, что перед ним лежит огромный свиток пергамента, весь исписанный его мелким почерком. Снейпу пришлось взять большую школьную сову, чтобы отправить пакет в Годриково Ущелье, где сейчас жила Лили.

Профессор был так рад, что их общение не прекратилось, что старался не думать о том, что обрекает себя на бесконечное мучительное ожидание каждого следующего письма. Однако ждать пришлось недолго.

Через два дня Лили снова написала ему, и это письмо было совершенно не похоже на первое. В нем Лили в самых искренних и трогательных выражениях еще раз просила прощения за свою грубость и за тот необдуманный поступок, который навлек на неё гнев директора. Она уверяла профессора, что очень ценит его доверие и никогда ни с кем не говорила о его частной жизни, в которую он позволил ей вторгнуться.

«Когда Вы не ответили на мое письмо, — писала она, — я решила, что навсегда потеряла Ваше расположение, и это всерьез испугало меня. Я очень виновата перед Вами, я вела себя бестактно, дерзко и глупо, и лишь Ваше великодушие и то, что Вы всегда были добры ко мне, позволяет мне надеяться, что мой проступок будет забыт и не помешает нашему дружескому общению».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});