До особого распоряжения - Борис Пармузин

тоже редкость. И конечно, не хватало времени. В основном я читал уже знакомые произведения древних

восточных поэтов.

У меня на родине росла, крепла новая литература. Она боролась с врагами, призывала людей к

победам. Многие имена писателей мне были известны. Я читал их первые стихи и рассказы еще в

молодости.

Конечно, при большом желании и за рубежом я мог бы достать новые книги узбекских литераторов.

Пусть самые главные, самые интересные. Но встреча с такими книгами дорого бы обошлась.

Я много читал, вернувшись на родину. И все-таки часто ощущаю пробел в знаниях. В спорах о

литературе, которые часто возникают в моем присутствии, мне иной раз приходится слышать

удивленные возгласы:

- Разве вы не читали! Вокруг книги был большой шум еще перед войной...

Я, литератор, был далек в это сложное, трудное время от книг.

«Да, не читал. Но обязательно прочту...» - говорил я себе.

Темой моей диссертации стала древняя поэзия Востока. Я постарался на нее взглянуть со своей

точки зрения, использовать свой жизненный опыт. Старые истины о том, что поэзия облагораживает

человека, делает его чище, помогает ему жить, бороться, я понял еще тогда...

Когда я читал, наизусть стихи, самые суровые люди преображались.

Ах, гордая душа султана не боится,

Забыла страх цепей, зиндана не боится.

А ведь это древние строки о любви. О влюбленном юноше... Ярко и просто... Как и должно быть в

поэзии...

ДОЛГИЙ БОЙ

На допросах Махмуд-бек признался, что был связан с японскими дипломатами. Отрицать

причастность к немецкой разведке он мог успешно. У Мубошира обнаружили компрометирующие

документы, доллары. И сам Саид Мубошир был задержан в доме майора Штерна.

Власти, хорошо осведомленные о вражде Саида Мубошира и муфтия Садретдин-хана, поверили

Махмуд-беку. Тем более в списке новых министров Туркестана Махмуд-бек Садыков не значился.

Однако правительство считало лидера туркестанских эмигрантов опасным преступником, способным

снова возмутить сотни людей. Садыкова содержали в одиночной камере. Она напоминала земляной

мешок. К стенам невозможно прислониться. Скользкие, покрытые плесенью, пропитанные вечной

сыростью, - такие стены могли свести с ума.

Махмуд-бек вначале считал дни: царапал палочкой. Но влажная глина не сохраняла следов.

Царапины пропадали, как пропадали дни и недели.

Над дверцей было узкое окошко. Однако свет сюда не проникал. Невозможно установить, день на

улице или ночь.

Стражники были жестоки, злы. В этой тюрьме содержались особенно опасные преступники.

Стражник приносил кувшин воды, черствый, колючий кусок лепешки, рассказывал тюремные новости.

Его до слез рассмешил поступок какого-то арестанта, объявившего голодовку. Подобный поступок был

непонятен. Арестанта сочли сумасшедшим и вообще перестали приносить ему скудную пищу.

- Если человек не хочет, - смеялся стражник, - зачем к нему ходить?

102

Махмуд-бек не мог определить, много ли времени провел он в тюрьме, прежде чем раздулись ноги и

перестали держать его. Не мог определить, когда зашатались зубы и первый легко выполз из распухших

десен.

Тюремный врач добился перевода Махмуд-бека Садыкова в камеру общего режима.

В широкой, просторной камере ни на секунду не замирал звон цепей. Даже ночью звенел металл: кто-

то раздраженно чесал шею или переворачивался на другой бок.

Здесь были каменные сухие стены. Вероятно, в жару нечем дышать. Но сейчас Махмуд-бек

отогревался. Здоровый, широкоплечий бандит с сожалением оглядел щуплую, худую фигуру человека,

который еле держался на ногах.

- Иди сюда.

Вероятно, вид у Махмуд-бека был на редкость страшный, болезненный, а это даже на людей суровых,

безжалостных произвело впечатление.

Махмуд-бек поблагодарил бандита и, придерживаясь за стену, осторожно лег: он будто устраивал

свои цепи, а не себя. Цепи казались особенно массивными на худом человеке.

В камере было одно окно с решеткой, отполированной за долгие годы тысячами ладоней. К окну за

небольшую плату стражники подпускали родных. Краткие свидания, крики, плач начинались в

праздничные дни с утра. Начальники уходили в мечеть, а всякая мелкая сошка старалась побыстрее

«пропустить» у окна длинную очередь родных. Свидания заканчивались своеобразно: стражники

оттаскивали людей от решетки.

Среди стражников особенно дурной славой пользовался остроносый, с гнилыми зубами человек лет

сорока. Он то и дело приносил, по его мнению, радостные вести, сообщая, кого должны казнить. В свою

игру он втянул еще нескольких приятелей. Они тоже потешались над заключенными.

Широкоплечий бандит не придавал значения подобным шуткам. Однако и ему остроносый приготовил

новость. Она вползла шепотом и свалила бесстрашного человека, лишила покоя. Бандит катался по

полу, пытался рвать цепи, колотил ими по лицу. Бровь была рассечена, струилась кровь.

Стражник заглядывал в окно, и глаза у него сверкали радостно.

Ночью бандит сплел из рубашки жгут и повесился на решетке.

Огромное тело висело несколько часов. В камере не звякнула ни одна цепь.

Когда труп вынесли, тюремный доктор подсел к Махмуд-беку.

- Страшная жестокость, - глухо сказал доктор. - Стражник сообщил ему об измене жены, а та только

сейчас приехала навестить. - Помолчав, он добавил: - И оправданная жестокость. Этот бандит вырезал у

стражника всю семью. Вот какие еще есть люди!

Каждый приход доктора был для Махмуд-бека светлым, неповторимым днем. Доктор сообщал о

событиях на фронте. Махмуд-бек попросил его ничего не скрывать. Ему необходимо знать все.

- Плохо приходится Гитлеру, - как-то сказал доктор. - Советские войска начали наступление. - Он

внимательно рассматривал пожелтевшее лицо, беспомощные, вялые пальцы. - Только вы не

вздумайте... - Доктор показал на решетку.

- Что вы! - ответил Махмуд-бек. - Ни в коем случае.

Доктору показалось, что больной, обессилевший человек улыбнулся.

Здесь были разные люди. Шумные и щедрые, измученные и тихие, молчаливые и жадные.

Какой-то человечек собирал, тщательно копил сухари под рваным халатом, служившим ему постелью.

Он ночами пересчитывал кусочки и, наслаждаясь, разрешал себе погрызть сухарик.

Махмуд-бек невольно вспомнил детство. Однажды ночью он проснулся от подобного хруста. Его

удивило, что Рустам, добыв где-то лепешку, не поделился с ним. Утром, приподняв курпачу, на которой

спал Рустам, он увидел два кусочка лепешки. Рустам смутился, но так и не объяснил, в чем дело.

Этот случай почему-то никогда не вспоминался прежде. Как, вероятно, многие другие незначительные

события детства.

День в камере начинался очень рано. Заключенные вышивали кошельки. Безобидное, но прибыльное

дело. За эту работу заключенных кормили.

Арзиновеш - уличный писец привык к людским бедам. Каких он только не выслушал жалоб - горячих,

путаных, длинных, очень коротких. Иногда трудно понять, кому и на кого жалуется человек, что просит у

высокопоставленной особы.

Эта женщина рассказывает о своем муже. Она считает его самым честным, добрым и хорошим.

- Что он делал? - спрашивает писец.

- Он беспокоился о людях.

Довольно туманное объяснение. Но арзиновеш за долгие годы научился выдержке. Он терпеливо

задает вопросы, и в конце концов ему становится ясно, за что арестован муж.

По тонким пальцам писец догадался, что женщина молодая. Он хотел будто случайно прикоснуться к

ним, погладить эти на редкость белые пальцы. Но женщина плакала. Как-то странно... Глухо, тяжело

дыша, вздрагивая.

- Кому будем писать? - спросил арзиновеш.

Самый важный вопрос. У него лежали бланки всех сортов и всех цен. Бланки с прошением на имя

министров были особые, стоили дороже, чем серые, обычные, для мелких начальников.

У женщины были деньги. Может быть, последние. Но это уже не касалось писца.

103

Над бумагой, сверкающей белизной, арзиновеш сосредоточивался, думал, почесывал за ухом

кончиком калама. Все слова, что лягут сейчас на бумагу, ему давно известны. Он пишет много лет по

установленному образцу. Но нельзя даже перед этой убитой горем женщиной показать, что его труд