Барчестерские башни - Антони Троллоп

— Милорд,— сказала она.— Соблаговолят мне ответить или нет?

Наконец епископ нарушил свое незыблемое молчание и объявил себя слоупистом.

— Видишь ли, душенька,— сказал он.— Мы с мистером Слоупом очень заняты.

И все. Больше ничего не потребовалось. Он вышел на поле боя, снес и жару и пыль, выдержал яростный натиск врага и победил. Как легок успех для тех, кто умеет быть верным себе!

Мистер Слоуп сразу оценил всю глубину своего триумфа и бросил на поверженную даму торжествующий взгляд, которого она не забыла и не простила до своего смертного дня. Это была ошибка. Ему следовало бы посмотреть на нее смиренно и кроткой мольбой во взоре смягчить ее гнев. Его взгляд должен был бы сказать, что он просит прощения за свой успех и чает помилования, ибо на это упорство его подвигнул долг. Тогда, быть может, ему удалось бы смягчить это властное сердце и подготовить почву для будущих переговоров. Но мистер Слоуп намеревался править единолично. О забывчивый и неопытный человек! Можешь ли ты отторгнуть этого трепещущего ягненка от женщины, которая крепко держит его в когтях? Можешь ли ты разделить их на ложе и за столом? Разве он не плоть от ее плоти и не кость от ее кости ныне и вовеки? Да, ты устоял и торжествуешь, ибо ее бесславно изгнали из этой комнаты, но можешь ли ты проникнуть за задернутые занавески кровати, когда ленты грозного батистового шлема будут завязаны под подбородком, а жалкие остатки епископского упорства испарятся из-под кисточки на его макушке? Сможешь ли ты и тогда вмешаться, если супруга пожелает “поговорить с милордом наедине”?

Но в эту минуту торжество мистера Слоупа было полным, ибо миссис Прауди тут же покинула кабинет, не забыв захлопнуть за собой дверь. Затем новые союзники принялись держать совет, на котором было сказано много такого, что мистер Слоуп говорил, изумляясь себе, а епископ слушал, изумляясь ему. Но говорилось и выслушивалось все это с полным доброжелательством. Время вежливых умолчаний и оговорок прошло. Капеллан откровенно поведал епископу, что в епархии его считают игрушкой в руках жены, что его престижу и репутации это наносит немалый ущерб, что он не оберется неприятностей, если позволит миссис Прауди вмешиваться в неженские дела, и что, короче говоря, он заслужит всеобщее презрение, если тут же не сбросит придавившее его ярмо. Вначале епископ с многочисленными “э” и “гм” пытался возражать. Но возражения его не были искренними и легко опровергались. Вскоре он умолк, подтвердив этим свое рабство, и с помощью мистера Слоупа обещал себе все в дальнейшем изменить. Мистер Слоуп заодно представил себя в недурном свете. Он объяснил, как тяжко ему идти наперекор своей доброй покровительнице, которая так много для него сделала, которая, собственно говоря, и рекомендовала его епископу; но, указал он, его долг ясен — он состоит при епископе в качестве особо доверенного лица. Его совесть требует, чтобы он оберегал интересы епископа, ибо такова его главная обязанность; поэтому он и осмелился начать подобный разговор.

Епископ принял его заверения так, как они того заслуживали, но мистер Слоуп ничего другого и не ожидал. Однако нужно было позолотить пилюлю, которую он поднес епископу, благо тот счел ее менее горькой по сравнению с тем, что он глотал прежде.

И, как послушное дитя, “милорд” тотчас получил награду за хорошее поведение. Ему было велено написать (что он немедленно и исполнил) другое письмо архиепископу, в котором он с благодарностью принимал приглашение его высокопреосвященства. Это письмо мистер Слоуп, более предусмотрительный, чем миссис Прауди, решил самолично отнести на почту с тем, чтобы этот акт самоопределения стал fait accompli[23]. Он упрашивал, улещивал и запугивал епископа, добиваясь, чтобы тот незамедлительно написал и мистеру Хардингу, однако епископ, хотя он и скинул на время иго жены, еще не попал в кабалу к мистеру Слоупу. Он указал — и, пожалуй, справедливо,— что подобное предложение должно быть облечено в официальную форму, но что к этому он еще не готов и, во всяком случае, хотел бы предварительно сам поговорить с мистером Хардингом. Однако мистер Слоуп может пригласить мистера Хардинга во дворец. Довольный и этим, мистер Слоуп отправился по своим делам. Сначала он отнес на почту драгоценное письмо, покоившееся в его кармане, а затем занялся осуществлением некоторых других своих планов, о чем мы расскажем в следующих главах.

После того как миссис Прауди хлопнула дверью кабинета мужа, чем и вынуждена была удовлетвориться, она не сразу вернулась к миссис Куиверфул. Более того: вначале она почувствовала, что не желает ее видеть. Признаться, что она низвергнута, что корона сорвана с ее чела и скипетр вырван из ее руки? Нет! Она пошлет лакея сказать миссис Куиверфул, что напишет ей завтра или послезавтра. С этой мыслью она удалилась к себе в спальню; но там вновь передумала. Воздух этой священной обители восстановил ее мужество и ободрил ее. Как Ахилл загорелся при виде оружия, как сердце Дон-Кихота исполнилось доблести, когда его рука сжала копье, так миссис Прауди, едва ее взгляд упал на подушку ее благоверного, уверовала, что еще стяжает новые лавры. Отчаиваться рано! И, обретя прежнюю величественность, она спустилась к миссис Куиверфул.

Сцена в кабинете епископа заняла больше времени, чем рассказ о ней. Мы, пожалуй, воспроизвели беседу не полностью. Во всяком случае, миссис Куиверфул совсем изныла и начала уже опасаться, что фермеру Субсойлу надоест ее ждать, когда наконец миссис Прауди вернулась. Ах, как описать тот трепет материнского сердца, с каким просительница взглянула в лицо могущественной дамы, чтобы прочесть на нем обещание дома, дохода, обеспеченности и будущей спокойной жизни или же приговор, обрекающий их на прежнюю, а то и большую нищету. Бедная мать! Бедная жена! Ты не увидела там ничего утешительного!

— Миссис Куиверфул,— сурово произнесла супруга епископа, не садясь.— Оказывается, ваш муж вел себя в этом деле весьма малодушно и глупо.

Миссис Куиверфул тотчас почтительно встала, считая неприличным сидеть, если супруга епископа стоит. Но ее попросили и даже заставили снова сесть — миссис Прауди было удобнее читать ей нотацию, глядя на нее сверху вниз. Если один джентльмен сидит, заставляя другого джентльмена стоять перед ним, это считается оскорбительным. Можно предположить, что это верно и в отношении дам. Однако мы склонны считать, что неловкость и тягостное ощущение собственной ничтожности, которые в подобных случаях испытывает стоящий, не идут ни в какое сравнение с тем презрением, которым испепеляет просителя знатная особа, приказав ему сесть и оставшись стоять. Подобное нарушение хороших манер в переводе означает следующее: “Правила вежливости требуют, чтобы я предложил вам сесть — иначе вы обвините меня в высокомерии и невоспитанности; я подчиняюсь обычаям света, но равняться с вами я все же не желаю. Садитесь, но я с вами не сяду. Садитесь, садитесь, когда вам велят, а я буду разговаривать с вами стоя”.

Именно это имела в виду миссис Прауди, и миссис Куиверфул, хотя в волнении и тревоге она не сразу поняла смысл подобного маневра, тем не менее, немедленно ощутила его воздействие. Растерявшись, она в смущении вторично попробовала встать.

— Сидите, миссис Куиверфул! Прошу вас, не вставайте! Ваш муж, как я уже сказала, вел себя чрезвычайно малодушно и глупо. Людям, которые сами себе не помогают, миссис Куиверфул, помочь нельзя. Боюсь, я ничего не смогу для вас сделать.

— Миссис Прауди... миссис Прауди, не говорите так! — воскликнула бедная женщина, снова вскакивая.

— Прошу вас, сядьте, миссис Куиверфул. Боюсь, я больше ничего не смогу для вас сделать, Ваш муж неведомо почему вздумал отказаться от того, что я была уполномочена ему предложить. Разумеется, епископ полагает, что его священники должны отдавать себе отчет в своих действиях. Какое он... какое мы можем принять решение в дальнейшем, я сейчас сказать не могу. Зная многочисленность вашего семейства...

— Четырнадцать детей, миссис Прауди, четырнадцать! И даже хлеба... даже хлеба не всегда хватает! Как это тяжко... Для детей священника, как это тяжко для того, кто всегда добросовестно исполнял свой долг! — И ни слова о себе, но слезы заструились по огрубевшим щекам, на которых оставила следы пыль августовских дорог.

На этих страницах миссис Прауди изображалась отнюдь не как приятная или любезная дама. Автор не пытался расположить к ней читателя. Романам положено иметь по ангелу мужского и женского пола, а также по дьяволу и по дьяволице. Если считать, что этот закон соблюдался и тут, роль дьяволицы выпадает на долю миссис Прауди. Но она не была черна насквозь. Под ее корсетом тоже билось сердце, хотя не слишком больших размеров и, уж во всяком случае, малодоступное. Однако миссис Куиверфул сумела получить туда доступ и миссис Прауди доказала, что она все-таки женщина. Были ли тут причиной четырнадцать детей, сидящие без хлеба и, весьма вероятно, без одежды, или почтенное занятие их отца, или смешанные с пылью слезы на лице их матери, мы не беремся сказать. Но миссис Прауди была тронута.