Капитан "Старой черепахи" - Лев Линьков

Поодиночке переехав повисший над пропастью, раскачивающийся, ветхий мост, пограничники под­нялись на голую, замшелую скалу и вдруг увидели басмачей: десять бандитов в белых чалмах и разно­мастных халатах, лошадь к лошади преграждали тропу. И у каждого сабля и карабин. А слева, с круто­го склона, спускались новые всадники в чалмах и ха­латах.

 «Сколько же их? — прикинул Сидоров. — Сотня? Полторы?.. Что делать?» Путь назад под градом пуль был так же бессмыслен, как прыжок в пропасть.

— Прорвемся, — не оборачиваясь, негромко ска­зал старшина товарищам. — Вперед!

Пригнувшись к лукам седел, стреляя на полном скаку, пограничники врезались в цепь басмачей и прорвали ее.

Свист ветра в ушах, грохот выстрелов, искры из-под копыт, спазма в горле и одна мысль: «Скорее, скорее, скорее!..»

Ошеломленные дерзким маневром пограничников, басмачи ринулись вдогонку. Все ближе и ближе за спиной бойцов цокот подков, все громче и неистовее крики: «Алла, алла!..»

Верстах в четырех от поста, близ перевала, на­ходилась старая заимка. В бураны и в непогоду по­граничные дозоры заезжали сюда обогреться, высу­шить одежду, передохнуть. Сложенный из крепких толстых бревен домик мог служить на первых порах чем-то вроде редута. Притулившись к отвесной ска­ле, почти у самого края глубокого ущелья, заимка как бы запирала узкую тропу, по которой в этом ме­сте с трудом могли проехать рядом четыре всадника.

У этой-то заимки пограничники и спешились. Бро­сив на произвол судьбы коней, они вбежали в домик, забаррикадировали дверь, заложили окна камнями, оставив небольшие амбразуры.

— Мы должны- задержать банду, — сказал стар­шина Сидоров. — По дороге через Сары-Бай и через ущелье взять заставу Ой-Тал в лоб басмачам будет трудно —застава там не плохо защищена, а с тыла, с перевала...

Отлично понимали значение заимки и басмачи. Не рискнув сунуться под пули укрывшихся в малень­кой крепостце пограничников, они дожидались на­ступления ночи. А ночью, едва молодая луна скры­лась за гребнем хребта, начался бой,

В заимке никто не спал. Огня не зажигали, сидели в темноте, по очереди дежуря у окон.

— Ползут!— доложил вдруг прильнувший к ам­бразуре Николай Жуков.

— Стрелять только наверняка!— приказал стар­шина. — Ватник и Бердников, за мной!

Ночью из заимки можно проглядеть врагов, и Сидоров решил устроить заслон на тропе.

Иван Ватник и Яков Бердников выбрались вслед за старшиной из домика и залегли за камнями.

Где-то в горах сорвалась лавина. Еще не умолк ее гул, отраженный многоголосым эхо, как Сидоров выстрелил. Первый из ползущих по тропе басмачей, не вскрикнув, ткнулся лицом в камни и замер, второй вскочил я, не успев сделать шага, свалился в про­пасть: Бердников стрелял не хуже старшины.

Тотчас басмачи, притаившиеся за скалами, откры­ли беспорядочный огонь.

В эту ночь басмачи трижды пытались прокрасть­ся мимо заимки, чтобы окружить ее, но без­успешно.

Под утро, когда Сидоров и Бердников вернулись в домик, раздался негромкий стук в дверь.

— Откройте... Свои...

Сидоров приоткрыл дверь. В заимку вполз мо­лодой киргиз, на спине у него лежал пограничник Владимир Охапкин, сброшенный бандитами в про­пасть за кишлаком Сары-Бай. Охапкин упал в глу­бокий снег на дне пропасти, и это спасло его.

— Я видел, как басмач его кидал, — рассказал киргиз. — Мой комсомолец. Мой зовут Джурабаев Асылбек. Меня отец посылал. Я сын Сулеймана. Знаешь чабана Сулеймана Джурабаева?

Охапкину перевязали раны, напоили его водой.

— Куприн попал в засаду, — едва слышно про­шептал он.

5

В старой конюшне, куда бросили связанных по рукам и ногам пограничников, была темень, хоть глаз выколи.

На дверях звякнул замок, голоса басмачей уда­лились.

— Сомов, как ты? — шепотом позвал Куприн.

— Цел я, товарищ командир, черепок малость повредили.

— И я цел, — отозвался Багиров.

Повернувшись, Куприн почувствовал плечом что-то мягкое. Вскоре, освоившись в темноте, он разгля­дел неподвижно лежащего человека.

— Товарищ, товарищ, откуда ты?..

Человек пошевелился, но ничего не ответил.

После полудня двери растворились, с улицы во­рвалось солнце, и, прищурившись от яркого света, Куприн увидел, что рядом лежит председатель киш­лачного совета Рехим-бай. Во рту у него торчал кляп.

В конюшню вошел человек с черной бородкой клинышком и отекшими веками, следом за ним два басмача втащили обессилевшего, окровавленного старика. Лицо старика было страшно изуродовано, на губах пузырилась алая пена. Куприн вздрогнул: это же чабан Сулейман!..

Бросив чабана на пол, басмачи подошли к Купри­ну. Пнув его в бок, один из них сказал на ломаном русском языке:

— Твоя принимает веру Магомета? Мангитбаев честь предлагает.

— Думай, пожалуйста, до второго восхода солн­ца. Ничего не придумаешь — уши отрежем, нос от­режем, снова думаешь, — с издевкой добавил чело­век с отекшими веками.

Куприн промолчал.

Басмачи заткнули пленным рты вонючей сваляв­шейся бараньей шерстью и, громко пересмеиваясь, ушли. На дверях снова звякнул замок.

Минули день, вечер, холодная ночь. Наутро опять пришли басмачи. Сказав Куприну: «Долго думаешь, плохо будет!» — один из них рывком вытащил изо рта Куприна клок шерсти, поднес к губам пиалу, на­полненную прозрачной водой. Куприн отвернулся.

— Ой, скажи, пожалуйста, какой бай! — басмач зло заткнул Куприну рот и протянул пиалу Сомову, Сомов жадно прильнул к пиале, глотнул и тотчас выплюнул: вода была соленая. Басмачи оглушитель­но захохотали, довольно хлопая себя по бокам.

Наступила вторая ночь. Куприн сознавал, что некому прийти им на выручку, и в бессильной ярости скрипел зубами. «Неужто так и погибнем здесь?.. Что сейчас на посту Сидорова? И на заставе? Может быть, на них уже напали басмачи?»

Слева кто-то перекатывался с боку на бок. Кто? Спросить невозможно: вонючая шерсть слиплась во рту, шерстинки попали в горло. Напрягая силы, вы­гнув шею, Куприн чихнул. Кляп вылетел, как пробка из бутылки с перебродившей брагой. Потихоньку откашливаясь — не дай бог, чтобы услышали часо­вые, — Куприн почувствовал, как кто-то тронул его за ногу.

— Я, это я, — послышался сдержанный шепот.

— Багиров? — узнал Куприн по голосу.

— Я самый, товарищ командир, — подтвердил по­граничник и, торопливо нащупывая узел, развязал стягивающие Куприна веревки.

— Это ты катался? — разминая затекшие руки, прошептал Куприн.

— Я... Со вчерашнего вечера катаюсь, еле-еле распутался. Хорошо, что бандюки ко мне не подошли.